Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Между двумя глотками он опять говорит:

– Спасибо вам за всё, что вы для меня сделали.

И, выпив стакан до половины:

– Вы мне потом вытрете губы?

Жидкость действительно слегка клейкая. Это его последние слова. Через пять минут он уже мертв.

Феннеян садится на постель и кладет его голову себе на колени. Я всё больше прихожу в ужас от бесконечных мук, которые он перенес. Словно только теперь, уже после его смерти, могу наконец хорошо разглядеть следы, которые оставила на его теле борьба с ангелом тьмы. Никогда еще не подступал я буквально вплотную к столь непомерным страданиям. Тело его превратилось в прах, тáк оно и пахло. Волосы ломкие, тысячами толстых синюшных гусениц ползли по нему узлы саркомы Кáпоши; голова Жюля с впалыми глазами, веки, бугорчатые, из-за чего мы не смогли их закрыть; странные, болезненные наросты на ступнях и неописуемый запах, смесь мужского лосьона, съедобной упаковки и жидкого стула. Феннеян оплакивает эти чудовищные останки.

Позже, когда мы не без кривой усмешки стали искать друг у друга, во что бы его одеть для кремации, мы никак не могли найти обуви.

– А что, – недоумевает Феннеян, – без обуви не положено?

– Ну, – говорит Мике, – может, и не так глупо, если он в своих чулках подойдет к святому Петру: понадобится, так прошмыгнет мимо него.

Что касается моего облегчения из-за уверенности, что он действительно хотел умереть, можно было бы сказать, что здесь я здорово запоздал. Действительно, моей самой большой заботой остается пациент, который в самый последний момент скажет: вообще-то, я не уверен. Мике поведала мне такую историю. Это произошло год назад. Мать одной ее подруги была при смерти. Рак кишечника, метастазы в печени. Приняли решение об окончании жизни, но она становилась чем дальше, тем всё более непокладистой. Вечером, в день ее смерти, она сама открыла дверь перед врачом.

– Господи, вы ко мне? – была ее первая реакция. Потом память ее прояснилась, и она приняла свою дозу. Хорошо, всё уже позади. Врач прощается и в дверях говорит дочери:

– Ведь ваша мать хотела этого, разве не так?

На следующее утро просыпаюсь с легкой головной болью. Жюль не отпускает меня, я всё еще чувствую его запах. Чудовищные смертные муки. Никогда еще не встречал такого страдальца.

В полдесятого головная боль заставляет меня вновь лечь в постель, и весь день, до половины седьмого, борюсь с ужасной мигренью, какой у меня не бывало уже долгие годы. Такая головная боль превращается в монстра, который набрасывается на тебя и которого пытаешься стряхнуть с себя осторожными движениями головы и шеи. При малейшем неверном движении его хватка становится крепче, и думаешь только о том, как избавиться, как отвлечься от этой головной боли, иначе она раздавит тебя.

И вдобавок ко всему этому неукротимые позывы к рвоте (так называемая центральная рвота , при пустом желудке, когда выделяется только немного слизи). Позывы неизбежно сопровождаются непроизвольными мышечными движениями, и монстр радостно использует нечаянно выпавший шанс, чтобы с яростью отвоевать утраченные позиции. Обессилев от рвоты, падаешь навзничь и вновь начинаешь сражаться со своим монстром, раз за разом выдирая из себя его когти.

В такой день всё время клонит ко сну, но залезть под одеяло мешает страх оставить монстра без присмотра на капитанском мостике – тогда всё пропало. Подавленный, истерзанный, то и дело пробуждаешься после коротких дурных снов, уродливых продолжений того, что вертелось у тебя в голове перед тем, как ты задремал…

…Профессор Вагемакер приглашает меня последовать за ним внутрь мозга. Осторожно обходя аксоны, сотнями лежащие на полу, мы вступаем в нейрон. Внушительный вестибюль, медная подставка для зонтиков. Мы уже готовы пройти через матовую стеклянную дверь в белый мраморный коридор, как вдруг решительным взглядом он указывает мне на подставку для зонтиков, на дне которой сидит толстый зеленый сверкающий жук – вирус СПИДа! «Мы видим здесь, – поучает он, – катастрофу en négligé, тирана, дремлющего на троне». Мгновенно увеличивающийся в размерах монстр, разбуженный нашими словами, приходит в движение.

В полседьмого встаю и бреду, избегая лишних движений, в душ, потому что монстр подстерегает повсюду и чуть что готов наброситься снова. Бред, но если наконец головная боль отступает, возникает отрадное чувство, что ты смог вырваться из этих тисков. Словно сам разжимал захват за захватом, чтобы дышалось всё легче и легче и, наконец, настолько легко, что отважился встать и пойти под душ. Иногда этому дают название головная боль расслабления .

На следующий день звонит мать Жюля. Она рассказывает о последней встрече с сыном, во второй половине дня, уже после разговора со мной. Среди прочего он сказал ей: «Хорошо, что это случилось со мной, а не с Феннеян». На ее вопрос, что он имеет в виду, он ответил: «Мама, Феннеян с такой болезнью ни за что бы не справилась».

«Я думаю, это ужасно, когда так говорят; я и не знала, что он стал таким поразительным человеком. Только подумать, а я ведь его стыдилась».

Ваш сын был героем, сударыня. Я этого не сказал. Ее и так мучили угрызения совести.

Херман, племянник Греет ван Фелзен, просит меня достать тенорбил, лекарство, о котором я никогда не слышал. Это для его подруги в Польше. Полистав справочники, обнаруживаю, что речь идет о средстве против варикозного расширения вен. Обычная ежедневная доза стоит 3,50 гульдена. Вроде немного, но это составит 24,50 в неделю, сотню в месяц и более 1200 гульденов в год. Самое милое в этом лекарстве, что ни одна собака не знает, сколько времени вам предстоит его глотать. Вероятно, всю жизнь, потому что пока у вас есть вены, им будет грозить расширение. Если же и при приеме этих таблеток продолжится расширение вен, то и тогда можно не унывать, потому что – кто знает? – а вдруг без этого было бы еще хуже.

«Начнем сначала, – обращаюсь я к Херману, – таблеток против расширения вен не существует, так же как не существует музыки против выпадения волос. Хотя вполне могу себе представить, что от какой-то музыки, скажем, игры оркестра из аккордеонов, кто-то и впрямь облысеет». Херман смотрит на меня, явно чувствуя себя оскорбленным. Люди редко испытывают облегчение, если их лишают иллюзий. И всё же пытаюсь показать, что, пожалуй, не шлюха, а врач является древнейшей профессией. С тех пор как существует человек, существует надежда, и существует торговля этим товаром. Врач или жрец самонадеянно взяли на себя эту работу. Я совсем не намерен дать здесь слово циникам, к каковым себя вовсе не отношу. Я зарабатываю себе на хлеб этой профессией и подлинным циником был бы лишь в том случае, если бы стал утверждать, что вообще всё в ней бессмыслица.