Берт Кейзер - Танцы со смертью [умирать в доме милосердия] [litres]

Сегодня вечером в часовне Де Лифдеберга панихида по Браму. Во всяком случае богослужение Великой пятницы соединили с панихидой, что приводит к полной неразберихе: пришедшие из-за Брама не хотят присутствовать на богослужении Великой пятницы, а пришедшие ради Иисуса вообще понятия не имеют, кто такой Брам.

Гроб, под стеклом, стоит у подножия алтаря. Я вижу разных людей, в том числе и ван Йеперена («обязательно пойду на похороны»), которые подходят к гробу, чтобы взглянуть на усопшего и передать последнее прости, но пугаются и с недоверием отходят. Действительно ли это Брам?

Он невероятно исхудал, вид его пугает. Волосы его никогда такими не были, он без очков, веки не сомкнуты, рот полуоткрыт, так что зубной протез, кажется, может выскользнуть, цвет кожи неестественно бежевый, даже на шее, и почти доходит до воротника: явно использовали какой-то крем для лица.

Эссефелд и Терборх оба стоят перед алтарем. Всё выглядит как-то несообразно. Браму это явно не доставило бы удовольствия. Странно видеть, что борьба между Римом и Реформацией и спустя 450 лет всё еще в силе. По крайней мере, мне представляется, что Эссефелд испытывал злорадное удовольствие, облачив Хендрика в модный стихарь с вышивками в стиле абстрактного экспрессионизма, где предполагаемых голубей пожирали столь же гипотетические языки пламени или, может быть, листья. Во всяком случае, в своем собственном приходе Хендрик в таком наряде никогда бы не появился.

Сам же Хендрик, опять-таки, взял с собой свою весьма привлекательную жену, и мне кажется, то, как свежо она выглядит, объясняет, почему у Терборха никогда не увидишь в уголках рта коричневой слюны от сигар, что всегда скапливается у Эссефелда, который их наполовину жует, наполовину выкуривает.

Так что 1:1.

Эссефелд, на мой взгляд, говорит о Браме довольно-таки бесцветно. Он ни одним словом не упоминает о невероятно долгом, истощающемся закате, который наконец погас для него. Напряжение, боль, сомнения, горе – о них ни слова. Только о мужестве Брама, о том, что все свои надежды возлагал он на Бога, «и Его теперь мы все вместе просим, дабы помиловал Он раба Своего».

Он говорит также об особой милости, сказавшейся в моменте кончины Брама: на Страстной седмице, в преддверии Страстей Христа, Его смерти и Воскресения. За всем этим, как я подозреваю, стоит невысказанная бредовая мысль, что отрешение души от тела в данный отрезок времени, когда преобладает столь мощная тяга вверх, совершается намного быстрее, и поэтому душа с большей скоростью взметнется на небо.

О Страстях Господних читают из Евангелия от Марка. «Древнейшее Евангелие», – ни с того ни с сего объявляет Хендрик с каким-то особым акцентом. Кому сейчас до этого дело? Кажется, он хочет сказать: мы не дадим слабину в критическом отношении к текстам [185] Пафос Реформации ( лат . reformatio, исправление, преобразование) – критическое отношение к имевшим хождение евангельским текстам. .

Пытаюсь представить себе сцену в доме Пилата. Вижу упитанного римлянина (Питер Устинов [186] Sir Peter Alexander Ustinov (1921–2004) – британский актер, режиссер, драматург, писатель, продюсер, телеведущий, общественный деятель. ), с бисеринками пота на лбу; он лихорадочно ходит взад-вперед между беспорядочным скопищем народа снаружи, Непостижимым Пришельцем в гостиной (Джордж Харрисон [187] George Harrison (1943–2001) – британский рок-музыкант, соло-гитарист Битлз . ) и женой-истеричкой в спальне. Милые глаза Джорджа. Пилат решает пропустить еще стаканчик и приходит к мысли об омовении рук. Джордж преодолевает страх и хранит молчание.

На балконе, умывая руки, Устинов выкрикивает срывающимся фальцетом трусоватого гомика, которым он, собственно, и является: «Невиновен я в крови этого праведника!» С залитого солнцем балкона вряд ли он может видеть сидящего внутри здания праведника.

Варавву – того, думал я, когда был ребенком, кто весь из рабарбара [188] Нидерл . rabarber, созвучное имени Barabbas ( Варавва ), означает и рабарбар (другое название ревеня), и невнятное бормотание. , – толпа несет на плечах. Роль второго плана для Джорджа Рафта [189] George Raft (1901–1980) – американский киноактер и танцор, играл гангстеров в фильмах 1930–1940-х гг. .

Но ведь у Марка об умывании рук вообще нет ни слова.

После Марка Эссефелд и Терборх вместе поют что-то такое, что они, сразу же слышно, не репетировали; звучит ужасно фальшиво, и кое-кто из присутствующих ухмыляется. Меня аж бросает в жар от стыда.

Глядя на Терборха и Эссефелда, я с трудом себе представляю, как возникли обряды. Вероятно, уходят корнями в некие рудиментарные проявления поведения животных.

У животных можно наблюдать, как определенное поведение формируется в виде соответствующей реакции на раздражение. Если оно сопровождается сильным возбуждением, то иногда случается, что игла, так сказать, перескакивает по пластинке и попадает на какой-то другой поведенческий участок. Самцы, представляющие друг для друга угрозу, на границах своей территории прерывают самым нелепым образом рычание, и махание крыльями, и фырканье краткими, нарочитыми приступами демонстрационного (почесываются) или пищевого (истово клюют на земле) поведения, притом что у них ничего не чешется и никакое съедобное зерно на земле не рассыпано.

Такое поведение получило название displacement [ смещенная активность ]. Человеку оно тоже присуще и проявляется, например, в виде курения.

Поэтому всякий ритуал можно было бы рассматривать как стилизованное поведение «перескакивания». Когда оказываешься лицом к лицу с раздражителем, столь ошеломляющим, что нельзя найти никакого адекватного ему поведения, то в момент крайнего возбуждения приходится реагировать хоть «каким-нибудь» поведением. И мы стали петь и плясать вокруг наших усопших, которые как раз и были для нас ошеломляющим раздражителем.

Из католической литургии впоследствии выделили Почитание креста. Это составная часть богослужений Великой пятницы. Эссефелд возглашает начало обряда словами: «Будем же почитать Крест, и последуем…».

Думаю, Брам был бы вне себя от ярости от всего этого представления: от того, как он здесь лежит, от странного облачения священнослужителей, от Терборха у алтаря, фальшивого пения, странного смешения поминальной службы с богослужением Великой пятницы.

К тому же возникает вопрос, неужели возможно, что «служители таинств» столь несведущи в вещах, которые составляют суть их профессии. Как может Эссефелд думать, что можно запросто пренебречь установленным ритуалом? Я думаю, он не чувствует, насколько легко перейти от священника, совершающего богослужение в память Смерти своего Бога, к совершенно обалдевшему, завернутому в какую-то скатерть простофиле, который не умеет петь.