Алексей Рыбин - «Кино» с самого начала и до самого конца

Мы уже довольно часто бывали здесь, примелькались членам правления, и нас уже считали кандидатами в члены клуба. Познакомились мы и с Игорем Голубевым — известным в ленинградских рок-кругах барабанщиком, который с головой ушёл в изучение теории современной музыки и вёл в рок-клубе студию свинга. Мы все строем ходили к нему в студию, махали там руками и ногами, отсчитывали четверти, прилежно выделяли синкопы и с увлечением грызли гранит этих ритмических премудростей. Нам было интересно учиться — мы понимали, что очень многого не знаем и не умеем, и старались восполнить пробелы в своём образовании любыми возможными способами. Витька вообще не был поклонником так называемой теории «зажжённого факела», основное положение которой заключается в следующем: если у человека есть божий дар, то ему и учиться не надо, а если нет, учись — не учись, ничего толкового всё равно не сделаешь. Это очень удобная позиция для лентяев, одержимых манией величия, которых мы на своём веку видели немало. И нельзя сказать, что они ничего не делали — нет, напротив, они писали песни, создавали группы, пели, играли, но и в мыслях ни у кого не было, что над песней нужно работать, что не всегда они мгновенно рождаются, что вдохновение — это ещё не всё, нужно приложить ещё кое-какие усилия для того, чтобы оформить появившуюся мысль так, чтобы она стала понятна и другим, а не только автору. Ну, это при условии, что есть мысли, конечно.

Витька же был упорным, и в этом плане трудолюбивым человеком. Кое-какие песни у него рождались очень быстро, но над большей частью того, что было им написано в период с 1980 по 1983 год, он сидел подолгу, меняя местами слова, проговаривая вслух строчки, прислушиваясь к сочетаниям звуков, отбрасывая лишнее и дописывая новые куплеты, чтобы до конца выразить то, что он хотел сказать. На уроках в своём ПТУ он писал массу совершенно дурацких и никчёмных стишков, рифмовал что попало, и это было неплохим упражнением, подготовкой к более серьёзной работе. Так же осторожно он относился и к музыкальной стороне дела. Витька заменял одни аккорды другими до тех пор, пока не добивался гармонии, которая полностью бы удовлетворяла его, — в ранних его песнях нет сомнительных мест, изменить в них что-то практически невозможно.

— Я отвечаю за то, что написал, — говорил он. — И изменять здесь уже ничего не буду.

Возможно, здесь сыграл свою роль опыт художественного училища — Витька прекрасно знал и прочувствовал на себе, какой труд нужно затратить, чтобы добиться самых минимальных результатов. Я придумывал по нескольку разных соло к каждой песне и показывал их Витьке — пока он не утвердит какое-то из них, я не мог переходить к отработке дальнейшей музыки.

Игорь Голубев видел интерес, с которым мы пытались перенять у него премудрости свинга, и это ему нравилось. Олег просто подружился с ним, ходил к нему в гости и купил у Игоря более или менее приличные бонги, которые уже не стыдно было использовать на концертах. Голубев иногда давал нам советы чисто музыкального плана, подбадривал молодую группу и обещал поддержку при прослушивании — он был членом комиссии и отвечал за музыкальную сторону решений, выносимых рок-клубовским жюри.

Мне нужно было устраиваться на работу — нужны были деньги, да и при нашем образе жизни в те времена довольно опасно было не числиться на какой-нибудь службе больше двух-трёх месяцев — запросто могли завести уголовное дело по статье «за тунеядство» или «за нетрудовые доходы» — я не знаю точно, как это формулировалось. Тем более, что с молодыми людьми, играющими рок-музыку, боролись, как со страшной заразой, каковой, впрочем, мы и являлись для советского образа жизни и советской идеологии. Любые, даже чисто формальные нарушения закона, которые могли бы проститься кому-нибудь другому, для нас могли быть роковыми и последствия могли быть крайне неприятными.

Рокеры большей частью осели в котельных, кочегарках, сторожках и прочих заведениях, где не требовалось забивать себе голову советским способом производства и имелось достаточно свободного времени. Кто трудился через двое суток, кто — через трое, некоторые исхитрялись выходить на работу через пять суток, а приятель Майка Родион — так аж через семь суток.

— Я работаю каждый день, — говорил он. — На этой неделе — в понедельник, на следующей — во вторник…

Некоторые, как Гена Зайцев, например, работали только зимой, а в мае увольнялись, три месяца путешествовали и в сентябре устраивались вновь на старое место. Но когда передо мной встала проблема устройства на работу, все известные мне престижные котельные, сторожки и дворницкие были уже заняты — начиналась осень, рокеры, писатели, поэты, художники, философы и журналисты уже вернулись в город и приступили к работе — сторожить, кочегарить и подметать. Да, честно говоря, и зарплата сторожа меня не очень устраивала — я собирал пластинки, да и в семью нужно было отдавать какие-то деньги. А ещё нужны были инструменты… И я почти весь сентябрь ходил по городу в поисках приличной работы — найти её оказалось далеко не так просто. Полученные мною во время институтской практики удостоверения слесаря, токаря и резчика на пилах и станках каких-то там разрядов валялись у меня в ящике письменного стола и использовать их я не собирался — двух лет работы на заводе мне вполне хватило для того, чтобы понять, что это место мне не очень нравится. Работать каким-нибудь лаборантом в институте мне тоже не хотелось — всё время пришлось бы общаться с большими и маленькими чиновниками, чего я терпеть не мог. Вообще, я физически не мог пребывать ни в какой бюрократической структуре, будь то контора, институт, какое-нибудь другое учреждение. До сих пор на втором месте по степени неприятных ощущений, которые я получаю в жизни, для меня остаются отделы кадров, бухгалтерии, столы учёта и всё остальное, что связано со справками, характеристиками и отчётами. На первом месте у меня — зубной врач, на втором — эти бумажные камеры пыток. Хотя с возрастом иной раз даже зубной врач мне иногда стал казаться милее, чем какой-нибудь главный бухгалтер. Я уже не говорю про начальников отделов кадров — это вообще нечто… И я бродил по улицам, читая объявления, заходя к знакомым и расспрашивая их о наличии где-нибудь каких-нибудь рабочих мест, пока не набрёл на объявление, гласившее, что в Театр Юных Зрителей требуется монтировщик декораций. Я пришёл в ТЮЗ, и меня быстро, безо всякой бумажной волокиты, что мне крайне понравилось, оформили в штат. Работа физически была довольно тяжёлой, что, безусловно, пошло мне на пользу, не занудной и прилично оплачивалась. И хотя я проработал в ТЮЗе всего один год, у меня остались о нём самые тёплые воспоминания. Монтировщики ТЮЗа в самые дикие брежневские времена исхитрялись работать по методу, который теперь называется бригадным подрядом и хозрасчётом. Это давало приличные заработки и возможность, если нужно, не выходить на работу в какой-то день без оформления больничных или ещё каких-нибудь листов — просто бригада не платила вам за этот день, и всё. Такая постановка дела меня полностью устраивала.