Алексей Рыбин - «Кино» с самого начала и до самого конца

В один из дней я сидел после работы и ждал витькиного звонка — придя из училища он обычно сразу же звонил мне, и мы немедленно встречались. Мы уже не могли находиться друг без друга — только вместе нам было интересно, все дела у нас были общими и порознь нам почти нечем было заняться. Позвонил Олег и сказал, что сейчас зайдёт ко мне. Пришёл он действительно очень быстро — минут через десять после звонка. Олег был мрачен и молчал. Прошёл в комнату, сел на диван и сказал:

— Ну, всё.

— Что всё? — спросил я.

— Завтра утром уезжаю.

— В смысле?

— Забирают.

— В армию?

— Да.

— А как это — так быстро?…

Олег сказал, что он уже давно прошёл и медкомиссию и все остальные комиссии, просто не говорил нам об этом, на что-то ещё надеялся, оттягивая неприятный момент, как мог.

Позвонил Витька и приехал через полчаса. Мы пошли к Олегу, просидели у него до позднего вечера — слушали музыку, пили вино, о нашей группе не говорили — что тут говорить. Потом Витька попрощался с Олегом — он не мог утром подойти к военкомату и проводить его, поскольку в его училище уже возникли настроения, аналогичные предыдущему месту учёбы — Витьку грозились выгнать за прогулы.

Утром мы с Олегом поехали в военкомат, что около метро «Московская». Приехав на место сбора, мы выяснили, что автобусы придут только через час, Олег отметился везде, где было нужно, и мы зашли покурить и поговорить напоследок в какой-то подъезд — было холодно. В парадной стояли несколько замёрзших призывников, у одного из них в руках была гитара, они пили водку и горланили какие-то свои песни. Мы поднялись на этаж выше, закурили и молча слушали доносившиеся снизу пьяные голоса. Хлопнула дверь, и по лестнице застучали шаги. На лестничную площадку вбежал Витька — в распахнутой куртке, со снегом в чёрных волосах. Сегодня утром выпал первый снег.

— О, Витька! — заорал Олег. Он просто весь расцвёл. — Спасибо, что приехал. А как училище?

— Ну, Олег, я думаю, что сегодня твои проблемы поважнее, чем мои, — сказал Витька.

— Всё равно, спасибо.

Мы опять замолчали и закурили.

— Ну что, мужики, — первым заговорил Олег. — Конечно, два года вы меня ждать не будете. Но когда я вернусь, мы вместе что-нибудь придумаем? Возьмёте меня в группу, чем-нибудь помогу — пусть не барабанщиком…

— Олег, ну ты же понимаешь — два года… Неизвестно, что со всеми нами будет. Возвращайся, посмотрим. Конечно, мы будем вместе — не так, так иначе. Не волнуйся, — сказал Витька.

Осень проходила в бесконечных репетициях, походах в гости, болтании по улицам — с Витькой теперь мы расставались только для того, чтобы пойти на работу или учёбу, ну и ночевали у родителей — каждый у своих. Мне трудно вспомнить день, который бы мы не провели вместе. Он совершенно отбил у меня охоту сочинять песни — я был просто подавлен обилием и качеством материала, который Витька беспрерывно мне показывал. Он писал постоянно, и его вещи так мне нравились, что было много интереснее заниматься аранжировками его музыки, которая приводила меня в восторг, чем писать самому что-то новое. Очухался я только спустя несколько лет и снова стал кое-что пописывать, а тогда, стоило мне взять в руки гитару и начать что-нибудь придумывать, как я автоматически начинал обыгрывать Витькины гармонии. В конце концов я плюнул на собственные эксперименты и полностью погрузился в совершенствование программы «Гарина и Гиперболоидов». Всеми «Гиперболоидами» теперь в одном лице был я и вместе с «Гариным» — Витькой подводил к завершению первую нашу программу. Замены Олегу, которого забрали в армию, у нас так и не было — мы трое, а теперь уже двое, были одним целым, у нас появился свой ритм жизни, своё, как говорят, «поле», и мы берегли его, очень осторожно заводя разговоры даже друг с другом о расширении состава группы, но эти разговоры становились всё более невнятными и как-то сами собой угасли — нам было неплохо вдвоём.

Витька продолжал проверять свои песни, показывая их Майку и не только ему, — у Майка постоянно были гости, и они принимали живейшее участие в обсуждении новых произведений, вернее, не в обсуждении, а в убеждении Витьки, что песню, которую он только что спел, безусловно стоит включить в программу, что она хорошая, что она очень хорошая, что она очень-очень хорошая…

— Но ведь текст дурацкий, — говорил Витька. Я знал, что он кривит душой, — на написание текстов он тратил, как я уже говорил, много времени и дурацкими их, конечно, не считал. Он просто боялся выглядеть безграмотным, выглядеть как большинство длинноволосых певцов рок-клуба с их высокопоэтическими откровениями о любви и мире. Его убеждали, что текст хороший, потом начиналась волынка с музыкой. Когда наконец Майк говорил, что Витька просто ненормальный, что такой мнительности он ещё ни у кого не встречал, Цой сдавался, улыбался и соглашался, что, возможно, после подработки, после редактирования, когда-нибудь песня будет включена в число предназначенных для исполнения на зрителя.

Два или три раза мы ездили в часть к Олегу — он нёс службу в Павловске — и навещать его было очень удобно, но эта малина скоро закончилась: как-то мне позвонили родители Олега и сказали, что из Павловска его перевели в другую часть. На вопрос «куда?» я ответа не получил и понял, что третьего «Гиперболоида» засекретили основательно и мы действительно два года его не увидим. Как выяснилось позже, Олег улетел в братскую республику Куба и новости современной музыки два года узнавал не на толчке у «Юного техника», а слушая американское радио и смотря американское телевидение. Это немного скрашивало ему те ужасы службы, о которых он рассказал мне, когда вернулся. И о них я здесь не буду распространяться.

Окончательно мы прекратили заниматься поисками новых членов нашей группы, когда получили заверения от Майка и Б.Г., что, случись у нас концерт, их музыканты и они сами всегда окажут нам посильную помощь, а также в том, что мы вдвоём выглядим достаточно интересно и необычно, и нам стоит начать выступать так, как есть. После этого мы немного переделали аранжировки, заполнив пустые места, предназначенные для басовых и барабанных рисунков, и стали практически готовы к полноценным квартирным концертам. Но что-то той осенью с «квартирниками», как назло, было затишье, и ленинградским любителям нетрадиционной рок-музыки никак не могла представиться возможность познакомиться с новой супергруппой.

В уныние мы не впадали — битничали по-прежнему, болтались по Ленинграду, попадали во всякие забавные истории. Например, однажды к нам на улице пристал какой-то комсомольский деятель и стал читать длинную лекцию о коммунизме, комсомоле, наркомании и проституции. Он корил нас и говорил, что мы — отбросы социалистического общества, предатели Родины и паразиты, за что и был в два голоса назван мудаком. Комсомолец так обиделся, что моментально вспомнил Павку Корчагина, вытащил из кармана куртки нунчаки и треснул меня ими по голове. После этого он так быстро убежал, что мы и глазом моргнуть не успели. «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?»… — можно было подумать подходящими к этому случаю словами Алексея Максимовича Пешкова, но кровь, залившая моё лицо, куртку и брюки, наглядно доказывала, что мальчик был. Идеологический мальчик, на моё счастье, нунчаками пользоваться не умел, поэтому он меня не убил и даже не проломил череп, содрал только кожу на макушке, но содрал так основательно, что мы с Витькой поехали в больницу, где я на своей голове почувствовал, чем отличается хороший портной от плохого, и на всю жизнь мне запало в душу уважение к людям, хорошо умеющим обращаться с иголкой и ниткой. Отношение же моё к комсомолу после этого случая, как ни странно, не изменилось, а наоборот, — ещё больше укрепилось.