Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

– Только слабые жуют подолгу. Глотая большие куски, ты заставляешь свой желудок работать, и это воспитывает твой характер и твою силу, – рявкает отец.

Оказывается, запрет на речь куда страшнее, чем я думала. Я чувствую, что заключена в крепости безмолвия, и с каждым днем ее стены сходятся все ближе

В юности он всегда успешно преодолевал придуманное им самим испытание – съесть шесть сваренных вкрутую яиц за то время, которое требовалось часам, чтобы пробить полдень. Но как я ни стараюсь, я не могу глотать.

– Ну все, довольно! – наконец вопит мать. – Убирайся! Иди заниматься!

Я не помышляю о самоубийстве лишь благодаря чудесному утешению, которое мне удается найти. Разговоры животных становятся противоядием к пустоте этого безмолвия. Корплю ли я над своим домашним заданием, занимаюсь ли ручным трудом, я втайне прислушиваюсь к непрерывной болтовне птиц в саду. Одна задает вопрос, другая отвечает, третья перебивает, а потом все они болтают вместе. Потом вдалеке подает голос собака… А потом внезапно все до одной собаки в деревне и вокруг нее включаются в общий гвалт.

Я пытаюсь разобраться, что означают эти пламенные дискуссии. Они начинаются с приватной беседы, тихого бормотания, то и дело взрываясь сильным, энергичным шумом, когда все животные говорят одновременно. То ли скотный двор где-то приветствует вновь прибывших? То ли конюшня радуется за кобылу, воссоединившуюся со своим жеребенком? Я думаю о Линде, сидящей за решеткой. Я уверена, она тоже усиленно вслушивается. Но, как бы я ни напрягала слух, я не слышу ее голоса в собачьем хоре. Может, как и мне, ей велено не разговаривать?

Разучивая на фортепиано «Двухголосные и трехголосные инвенции» Баха, я совершаю еще более волнующее открытие: оказывается, у музыки тоже есть свои разговоры. Правая рука начинает фразу, левая отвечает, правая снова перехватывает, левая идет следом. И потом так же, как животные, обе руки играют вместе. Я в восторге от этих диалогов. Я постепенно добавляю собственные импровизации, основанные на птичьем щебете, который слышу из сада: правая рука воспроизводит фразу из одной птичьей мелодии, левая играет стилизацию из ответа другой птахи. Я воспроизвожу их беседу как можно точнее, потом позволяю рукам свободно пробегать по клавиатуре, симулируя старательное следование нотам. Чтобы замаскировать свою уловку, я делаю вид, что разучиваю пьесу, которой мои родители не знают. Они не умеют читать ноты, и обмануть их не составляет труда.

Даже через несколько месяцев после этих периодов молчания мне трудно говорить вслух. Я заикаюсь и краснею. Я с трудом подбираю слова. Катастрофа происходит, когда по пути вниз со второго этажа мать тихо предупреждает меня:

– Лучше бы тебе не делать ошибок, мсье Дидье собирается устроить тебе экзамен.

К тому времени как я подхожу к отцу, меня уже трясет. Он заканчивает каждый свой вопрос словами:

– Хорошенько подумай, прежде чем ответить.

Этого достаточно, чтобы мой голос начал дрожать и скатился в жалкое заикание.

– Произноси звуки, когда говоришь! Про-из-но-си! – орет он.

Но из моего горла вырывается лишь собачье рычание. Взбешенный, отец отсылает меня:

– Уходи! Вернешься, когда выучишь!

Я удаляюсь, глотая слезы. Я знаю все ответы; я просто не могу заставить их выйти наружу.

Родители убеждены, что я заикаюсь нарочно – чтобы скрыть тот факт, что я не выучила уроки. Они оба крайне раздражены. Мать боится, что на нее будет возложена ответственность за мои скверные результаты. Отец, напротив, содрогается при мысли, что, несмотря на все его усилия и всю подготовку, которой он меня подвергает, я в конечном итоге окажусь тем, что он ненавидит больше всего на свете, – «нюней».

– Ты слушай меня, – всегда говорит он. – Мы не такие, как все остальные. Мы не бараны. Мы принадлежим к сильным духом. Ты разовьешь мощный разум, подобный моему. Не разочаровывай меня, не расти такой слабачкой, как твоя мать.

Наклоняясь надо мной с высоты своего гигантского роста, отец говорит, не отрывая от меня взгляда, подчеркивая каждый слог. Устрашающий, как олимпийский бог. С тех самых пор как я узнала о греческой мифологии, я вижу Зевса – бога грома и молнии – в чертах своего отца.

Я знаю все ответы; я просто не могу заставить их выйти наружу. Родители убеждены, что я заикаюсь нарочно – чтобы скрыть тот факт, что я не выучила уроки

Середина ночи. Мы втроем спускаемся по лестнице в подвал. На мне свитер, надетый поверх пижамы, но я босая. Обычно мне не разрешают ходить босиком, чтобы я не подхватила простуду. Я дрожу, спускаясь по ступеням, боясь наступить на что-нибудь острое и порезать ногу. Передо мной – внушительный силуэт отца. Позади – мать, запирающая дверь. Зачем она ее запирает? Я не понимаю, что происходит, и меня начинает трясти. С каждым шагом мы еще чуть глубже погружаемся в запах подвала – вонь влажности и плесени, от которой у меня скручивает желудок.

Отец усаживает меня на стул, поставленный в центр самого большого подвального помещения. Я слышу его тяжелое дыхание и вижу колючую седую щетину, которая отросла с тех пор, как он брился вчера утром. Я исподтишка оглядываюсь, опасаясь увидеть мышей. Недалеко высится угольная куча, и за ней вполне могут прятаться крысы. При мысли об этом я едва не лишаюсь сознания.

– Будешь сидеть здесь, не двигаясь, – говорит отец. – Будешь медитировать на смерть. Раскрой свой мозг.

Я понятия не имею, что это означает, но понять даже не пытаюсь. Чего еще он от меня потребует? Что случится со мной? Они же не оставят меня здесь… или оставят? И вот мой худший страх становится реальностью: я слышу, как они уходят у меня за спиной, а потом в подвале гаснет свет. От лестницы еще недолго исходит слабое свечение. А потом вдруг наступает тьма.

Они ушли – и выключили свет.

Мои глаза лихорадочно вглядываются в полную темноту. Лишь уши способны что-то разобрать, и то, что они слышат, бросает меня в бездну ужаса. Туча мерзких звуков, издаваемых маленькими животными, движущимися в темноте, мечущимися, бегающими, останавливающимися, роющимися и снова бросающимися врассыпную. Внутри я пронзительно кричу, но ни один звук не выходит наружу, потому что мои губы крепко сжаты и дрожат.

Отец говорил мне, что, если я открою рот, мыши или даже крысы почуют это, заберутся вверх по мне, залезут в рот и станут жрать меня изнутри. Он видел, как несколько людей умерли таким образом в подвалах, когда прятался от бомбежек во время Первой мировой войны. Я опасаюсь, что мыши могут забраться внутрь и через уши. Но если я закрою их руками, то ничего не услышу. Я буду слепа и глуха.

Я – жалкая лужица страха. Стараюсь как можно меньше двигаться и дышать. Силой подавляю дрожь и закусываю щеки изнутри, чтобы не стучать зубами. Я пытаюсь исчезнуть, сделаться прозрачной, несуществующей. Может быть, грызуны позабудут, что я здесь. Но мне тошно до самого нутра. Я боюсь, что у меня не выдержит мочевой пузырь; уж этот-то запах наверняка немедленно привлечет целое семейство крыс.