Всеволод Васнецов - Под звездным флагом Персея

Долго после страшного потрясения мальчик не мог прийти в себя. У него тряслись руки, подергивалась голова и иногда, как представится ему увиденная в столовой картина, с ним случались истерические припадки.

Окончив рассказ, замолчал Иван Илларионович и глубоко задумался, видно, опять всколыхнулось прошлое. Молчали и мы, не нарушая его дум.

Наступила ночь. Все так же сверкал за окном огненный шлейф, отстукивали колеса неизменный путевой ритм, и снова неторопливо полился рассказ Ивана Илларионовича.

Об осиротевшем мальчике позаботился дядя. Он определил его во Владикавказскую гимназию, которую тот окончил в 1904 году и затем поступил в Петербургский технологический институт. Независимый характер, внутренний протест против несправедливости и насилия еще в гимназические годы определили взгляды, молодого человека, и его увлекли революционные идеи.

В Технологическом институте Месяцев вступил в социал-демократический кружок, участвовал в студенческой демонстрации на Невском проспекте и был арестован полицией. Просидел он в тюрьме, правда, недолго, но, выйдя из заключения, был вынужден, покинуть Петербург и уехать во Владикавказ, где вступил в местную социал-демократическую рабочую организацию. Здесь он активно продолжал революционную деятельность, участвуя в работе фракции большевиков Терско-Дагестанского комитета РСДРП и ведя пропагандистскую работу в воинских частях, за что снова был арестован, судим и приговорен к заключению на один год в крепость со строгим режимом.

— «Трудовое перевоспитание», — рассказывал Месяцев, — состояло в том, что нас, политических заключенных, заставляли перетаскивать камни из одного угла крепостного двора в другой. А на следующий день мы переносили те же камни обратно на старое место. И так каждый день. Своего рода психологической пыткой было заставлять нас, мыслящих и деятельных людей, выполнять тяжелую работу, подчеркнуто бессмысленную и бесполезную.

И вот эту сторону заключения Месяцев переносил очень тяжело.

А за стенами крепости видны были уходящие вдаль горные хребты, поросшие дремучими лесами; на горизонте в синей дымке в ясную погоду угадывались сверкающие вершины Кавказского хребта. Необъятные просторы и воля манили его.

Наконец Месяцева выпустили из крепости, но выслали с Кавказа с запрещением жить в столице — Петербурге.

Человек, потерпевший от царских властей, особенно после революции 1905 г., если он отсидел в тюрьме или отбыл ссылку, пользовался симпатией и уважением прогрессивно настроенной части общества. Вопреки запрещению, Месяцев нелегально поехал в Петербург и даже попытался восстановиться в Технологическом институте. Но революционная пропаганда в армии считалась тяжким преступлением, и, несмотря на поддержку влиятельных лиц, это ему не удалось.

Тогда он поехал на Мурман, побывал на Мурманской биологической станции, познакомился с учеными, которые там работали и изучали интересный и разнообразный животный мир Баренцева моря. С ними ему удалось выйти в море на исследовательской яхте «Александр Ковалевский». Месяцева пленил Север, увлекла работа биологов, хотя он плохо переносил качку корабля.

— Скоро и «Персей» зайдет в Екатерининскую гавань, вы побываете на Мурманской станции и очаруетесь этим чудесным уголком. А я вспомню свои молодые годы, — сказал нам Месяцев.

После поездки на Мурман Иван Илларионович решил выбрать себе другую специальность, тем более что к технологическому образованию он успел только прикоснуться. Он уехал в Москву, поступил в 1908 году на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, а в 1909 году за революционную деятельность среди студентов снова был арестован и приговорен к тюремному заключению, к счастью, не длительному. Его оставили в Москве «под надзором полиции».

Профессора естественного отделения оценили в молодом студенте трудолюбие, настойчивость и увлечение предметом, поэтому его направили «за казенный счет» на Средиземное море для изучения морской фауны.

Политически неблагонадежный и находившийся под надзором полиции, Месяцев получил заграничный паспорт и в 1910 году выехал во Францию на биологическую станцию в Аркашоне и русскую зоологическую станцию в Виллафранке. В 1912 году, когда он окончил курс, его оставили при университете для подготовки к профессорской деятельности.

Время незаметно утекло далеко за полночь. Месяцев умолк и потянулся.

— Ну а дальше, о вашем пребывании на Средиземном море расскажите, — просил я.

— Нет, на сегодня хватит, уже поздно. Утром приедем в Архангельск, там надо перебираться на другую сторону реки, устраиваться с жильем. Вообще предстоит масса дел. К тому же я обещал рассказать о мрем детстве и юности, а на этом они заканчиваются. Дальше начинается уже период зрелости. А о Средиземном море, о жизни в Сибири, о Байкале я расскажу как-нибудь в другой раз, — сказал Иван Илларионович.

Утром мы прибыли в Архангельск. Зимой я увидел его в первый раз. Летом с вокзала в город ходил пароход «Москва», обладавший громогласнейшим гудком. Зимой по льду Двины прокладывали трамвайный путь на длинных и широких шпалах. Вагончики бегали в одиночку, без прицепа. Впервые я ехал на трамвае по льду, и это создавало какое-то ощущение Дальнего Севера.

Под штаб-квартиру экспедиции Морского научного института горсовет выделил помещение в особняке (дом № 10 по Вологодской улице), с высокими потолками, широкими окнами. В большой и светлой комнате с балконом и красивой изразцовой печью поселились А. Д. Старостин, В. М. Голицын, М. В. Афанасьев и я — основные кадры сотрудников института в Архангельске со специальностью «на все руки».

Комната была великолепной, но с меблировкой дело обстояло плохо: имелась только одна кровать, большой стол и несколько стульев. На наше счастье, уже были изготовлены матрацы для «Персея». Положив 5-6 штук один на другой, мы устроили постели, мягкие, но неустойчивые (во сне легко было скатиться на пол с этой горы). Стены украсили сигнальными флагами, ружьями, спасательными кругами, придав комнате «морской вид». Одна ее половина, где мы спали, служила кубриком, а угол, где стоял обеденный стол, назывался кают-компанией и приемной. Жили мы дружной, веселой и деятельной семьей.

Полвека назад большинство москвичей имело превратное представление об Архангельске. Для них это был дикий Север, где обитают промышленники-поморы да политические ссыльные. Мне зимний Архангельск показался даже более уютным, чем летний. Снежный покров скрывал дефекты города, особенно грязь немощеных улиц на восточной окраине, называемой «на мхах». Мои рассказы о городе, о его трамвае, драматическом театре (почему-то называвшемся «Показательным»), неплохой оперетте, краеведческом музее, красивой набережной с березовой аллеей многие воспринимали не только с удивлением, но и с недоверием. Они объясняли мои описания Архангельска особой симпатией к нему, основанной на каких-то интимных чувствах. Я не могу полностью отрицать такие мотивы, но моя характеристика города была абсолютно объективной и недоверчивое ее восприятие меня сердило. В отместку, подделываясь иногда под клондайкские представления москвичей, я начинал рассказывать совершеннейшие небылицы, а их слушали с вниманием и интересом. Так, завирал я, например, что к середине зимы город заваливает снегом и по улицам начинают ходить на лыжах, трамвай ходит как бы в снежной траншее и видна только его крыша. На окраинные глухие улицы заглядывают белые медведи. И однажды ночью, а ночь длится там всю зиму, медведь забрел в снежную трамвайную траншею. Стенки траншеи высокие, отвесные. Утром пошел трамвай, медведю деваться некуда, и он бросился бежать по траншее, пока на перекрестке не свернул в сторону. Бежит медведь перед вагоном, а тот едет да позванивает.