Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В эмиграции Сережа наотрез отказался идти работать — как работало множество русских эмигрантов — шофером такси, официантом в ресторане и прочее. «Чтобы мне какая-нибудь сволочь давала на чай?! Да пропади они пропадом! (Сережа выразился, конечно, резче и нецензурно). Я лучше всю жизнь чернорабочим буду!» Это было, разумеется, барство. Но своеобразное. И Сережа работал на лесоповале, в глубине — в шахтах, на какой-то каменоломне. И был доволен.

В Берлин я переехал в 20 году. Вокруг журнала В. Б. Станкевича «Жизнь» и организации «Мир и труд» собрались очень разнородные люди. В. В. Голубцов, пожилой, весьма обывательский родственник В. Д. Набокова, до революции был, кажется, чиновником министерства финансов. Н. Н. Переселенков — бывший адвокат, желчный холостяк. Юрий Викторович Офросимов, москвич, окончивший там Императорский Николаевский (Катковский) лицей, но юриспруденцией совершенно не интересовавшийся. В гражданскую войну он попал в Прибалтику, в «армию» Бермонда-Авалова. И засел там в каком-то лагере. По просьбе Голубцова Станкевичу удалось достать ему визу в Берлин, что было тогда нелегко. Юрий писал об этом так: «Я попал в Берлин, побывав в несколько странной освободительной армии, которая, воодушевленная приказом командующего „бей в морду как в бубен, за все отвечаю!“, вместо Москвы захватила одну из столиц Прибалтики, к счастью бескровно. Но и этого для меня было достаточно, и я кое-как, в остатках военного обмундирования, с помощью доброй руки, протянутой из Берлина совершенно до тех пор незнакомого мне Б. Б. Станкевича, — осел в Берлине». Юрий был очень талантлив. Наружностью был цыганистый, мать его была Рахманинова. Характер — очень русский, до Обломова. Полная богема и поэт Божьей милостью. В «Жизни» он дебютировал стихами, некоторые из которых я запомнил:

Стихи эти необычайно нравились Станкевичу уже по одному тому, что для «Жизни» были «программны». Но у Офросимова были лирические стихи гораздо интереснее. Своими стихами он сразу выделился в русском литературном Берлине и вскоре издал сборник «Стихи об утерянном». Это была хорошая книжка, но, к сожалению, чудовищно ленивый Юрий, когда кончилась «Жизнь», перешел в газету «Руль» и стал там писать театральные рецензии, которые ничего ему не давали (кроме грошей на жизнь), а стихи забросил на всю жизнь, хоть и сильно грустил об этом. Умер он страшно, в Палермо, в Сицилии, в кафе от сердечного припадка, 19 октября 1967 года, в возрасте семидесяти трех лет.

Я опубликовал в «Жизни» отрывки из «Ледяного похода», которые имели известный успех, но далеко не у всех, ибо по своему тону отличались от той литературы о Белой армии, которая стала появляться в русском Зарубежьи.

В «Жизни» печатался (но мало) молодой прозаик Александр Михайлович Дроздов. По натуре он был совершенно чужд «Жизни». В былом, в Петрограде, был связан с известной газетой «Новое время». Жена его, Люлька, которую все мы очень любили, была дочерью Леонида Юльевича Гольштейна, а Гольштейн в «Новом времени» и «Вечернем времени» играл роль и молодому зятю покровительствовал. О Гольштейне один остроумный евреи говорил, что не верит ему ни на грош потому, что он даже из собственной фамилии украл букву «д». (Гольштейн не считал себя евреем, был женат на светской даме — Марии Сергеевне Дурново). В революцию Дроздов очутился в Белой армии, но не в строю, а где-то в Осваге. Потом — эмиграция, Берлин, где первое время в русской печати он имел литературный успех, издал у Ефрона книгу рассказов под ударным заглавием «Подарок Богу», потом еще книг десять в других русских берлинских издательствах, роман «Девственница». Литературной техникой Дроздов владел вполне. Я почему-то даже запомнил одну «эффектную» концовку его рассказа: «С полей войны не возвращаются помолодевшими». Но техника техникой, а беда Дроздова была в отсутствии у него внутренней темы. Зинаида Гиппиус в рецензии правильно писала: «бесхребетный писатель». И так у Дроздова было не только в литературе. Несмотря на молодость, он был душевно опустошен и циничен. И я не так уж удивился, когда этот ультраправый литератор в 1923 году внезапно, бросив жену и ребенка, уехал в Советскую Россию. Причем там, вопреки всякой логике, эдакий белобандит сразу был введен в редколлегию какого-то «толстого» журнала. Это скверно освещало его скрытый от всех, скоропалительный отъезд. В Советской России Дроздов ничего кроме халтуры не написал, сильно пил (так же как и в эмиграции) и преждевременно умер в Ясной Поляне, женившись на тамошней учительнице.

Еще сотрудником «Жизни» был Федор Владимирович Иванов, человек совсем другого склада и характера. Родился в Симбирске, учился в Петербургском университете на юридическом факультете, попал в Белую армию генерала Миллера, был тяжело ранен в область сердца, и рана, как осложнение, дала сердечную болезнь, от которой он в Берлине вскоре и умер. Федор Иванов выступил как эссеист и беллетрист. Писал он довольно талантливо. Был человеком петербургской «Бродячей собаки». По «Собаке» хорошо знал Адамовича, Георгия Иванова, Леонида Канегиссера. По личной судьбе был человек глубоко несчастный и умер трагично: упал (сердце) на берлинской улице и скончался в госпитале. После него осталась книга литературных эссе «Красный Парнас» и книга рассказов «Узор старинный».

Направленчески «Жизнь» держалась только на одном В. Б. Станкевиче. В. Голубцов опубликовал какие-то до одури скучные «клочки воспоминаний». Н. Переселенков — две-три бледных статьи. Оба были не литературные люди. Был в «Жизни» интересный случайный материал: статья известного художника Бориса Григорьева о современном русском искусстве, театральные воспоминания барона Дризена. Но все это было лишь «орнаментом» вокруг пасифистских статей В. Б. Станкевича. В № 1 «Жизни» В.Б. писал: «Период опустошения и разрушения близок к концу. С каждым днем ярче предчувствуем мы приближение творческого периода русской революции, который несомненно наступит, какой бы вывеской ни прикрывалась власть». Политически «Жизнь» выражала желание внутреннего замирения России вместо гражданской войны.