Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Ну, сидим, разговариваем. Вдруг Пружан говорит: «Гульчик, а хорошо бы чайку выпить!» (Меня он называл «Гульчик», а жену — Олечка). — «Конечно, — отвечаю, — недурно бы, да трудновато». Пружан как-то «остолбенел»: не понимает. Потом: «Как, — говорит, — чаю нет?» — «Вот именно», — говорю я, смеясь. — «Да вы серьезно?» — наконец он поверил и вдруг как-то застеснялся, начал что-то мямлить и вскоре ушел. А наутро мы получаем пакет: чай, сахар, печенье.

Но не единым чаем жив человек. И когда стало совсем невтерпеж, мы пошли к моей двоюродной сестре Ляле (дочь дяди Анатолия) и рассказали, как и что. Ляля была добрейшей душой. Была она замужем за художником Эдуардом Мейером, сыном профессора Казанского университета, жили не Бог весть как, но не так, как мы. И тут же Ляля и Эдуард обязали нас ежедневно приходить к обеду и ужину. Так мы и начали ходить к ним на рю Лакретель Пролонжэ. Но вскоре нищету сменили чудеса!

Чудо первое произошло так. Стучат в дверь. Отворяю. Какая-то быстрейшая «пневматичка» от Александра Тимофеевича Руденко. Вызывает немедленно. Добрался. Александр Тимофеевич радостно жмет мне руку, улыбается: «Ну, ваши визы устроены, получите немедленно! Муте стал министром в кабинете Блюма. Я ему все рассказал. Он обещал позвонить министру внутренних дел Салангро, с которым хорош. Муте просит только, чтоб я вас завтра привез к нему в десять утра и вы ему все расскажете. Обещал дать письмо, с которым вы и поедете к этому самому мсье Бланшару».

Как хорошо, что на свете, кроме стервистых консьержек, существуют еще Александры Тимофеевичи Руденки. Разумеется, в десять утра мы были уже у Мариуса Муте, ставшего «министром колоний» в новом правительстве. Муте был известен как «друг русской эмиграции». Он произвел на меня чудесное впечатление: прост, приветлив. Я все рассказал о своих прошениях о визах и об отказах. Он ответил: «Будьте уверены, визы для вашей семьи вы немедленно получите. Я уже говорил с министром внутренних дел. Все в порядке. Через два дня езжайте в Сюртэ Женераль с моим письмом к вашему „другу“, — Муте улыбнулся, — мсье Бланшару. И дайте мне знать о результате».

Так первое «чудо» свершилось. Конечно, всякое чудо можно назвать какой угодно базаровской прозой: «стечением обстоятельств», «простой случайностью». Для меня это было «чудо». «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог». Я не знал, как благодарить А. Т. Руденко, а он только радостно отшучивался, говоря, что он тут совершенно ни при чем. Забегая вперед, скажу о трагической смерти лейтенанта запаса французской армии мэтра Александра Тимофеевича Руденко. Когда началась война с Гитлером, Руденко был мобилизован, ушел на фронт и был убит, пытаясь поднять свою роту в атаку на наступающих немцев. Увы, французская армия была в полнейшем разложении. И в атаку поднялся только француз, лейтенант запаса Александр Тимофеевич Руденко, которого и изрешетили немецкие пули. А рота, отступая, бежала в беспорядке, как вся французская армия, не желавшая сражаться.

Как сказал Муте, через два дня я приехал в Сюртэ Женераль с его письмом к мсье Бланшару. Боже мой, какой же он оказался очаровательный и любезный человек! И как это я не заметил этого раньше! Вероятно, раньше я «обознался». Бланшар любезнейше сказал, что визы уже ушли во французское посольство в Берлине и моя семья может получить их, когда захочет. Мсье Бланшар даже проводил меня до двери. И так мило сказал: «Au revoir, monsieur Goul!». Но никаких «оревуаров» я уж не хотел.

Я занял у Лели деньги на телеграмму в Фридрихсталь, чтоб перекинуть туда мое первое чудо. Нищета, конечно, еще продолжалась. Но через несколько дней и тут произошло «чудо». В нашу «замечательную квартиру» раздался сильный стук в дверь в неурочное время. Отворяю. Срочный почтальон передает телеграмму из Лондона. Раскрываю: телеграмма в пятьдесят два слова! Читаю вслух, и оба не верим в читаемое. Да, конечно, отчаянье всегда худший выход из положения. Оказывается, в самых отчаянных положениях человек обязан надеяться на… на чудо! И оно придет в самой скромной одежде.

Этой телеграммой меня немедленно вызывали в Лондон на работу в фильме Марлен Дитрих, причем за баснословный (для меня!) гонорар. Телеграмма была от Лазаря Меерсона, который делал для этого фильма декорации. В ней говорилось, что режиссер фильма Жак Фейдер и «продюсер», знаменитый фильмовый «тайкун» Александр Корда обязательно хотят меня в качестве «technical advisor». И чтоб меньше чем на пятьдесят фунтов в неделю я не соглашался. Сие повторялось трижды! В Париже я немедленно должен ехать к представителю А. Корды Паллосу и подписать с ним контракт, чтоб не задерживаясь плыть в Лондон. Кончалась телеграмма: свяжись с Мэри, она все знает.

Но «связываться» с Мэри не было надобности. Через час в дверь квартиры опять раздался стук и почтальон передал «пневматик». Мэри немедленно вызывала на Монпарнас, в кафе «Дом». Приезжаю «немедленно». Мэри сидит на своем традиционном месте, улыбается. «Я, — говорит, — все знаю. Меерсон (она его всегда так называла) мне рассказал все по телефону, и вы, Роман, должны завтра же ехать к Паллосу». Отвечаю, что, конечно, поеду, но пятьдесят фунтов в неделю (фунт стоял тогда очень высоко) я просто выговорить не смогу. «Не валяйте дурака! Требуйте пятьдесят фунтов! Меерсон говорит, что Фейдер прочел по-французски ваш роман и настаивает на вашем немедленном приезде. Только в таком виде скромного труженика вы не можете ехать к Паллосу. Поедемте сейчас же ко мне, я вам дам прекрасный костюм Меерсона, рубаху, галстук, и тогда отправляйтесь за пятьюдесятью фунтами в неделю».

Поехали с Мэри в их белую студию у парка Монсури. Меерсон был физически плохо сложен, и никакими костюмами эту нескладность было не скрыть. На мне же его костюмы были как по заказу, что невропата Лазаря даже приводило в раздраженье. «Почему мои костюмы на тебе сидят лучше, чем на мне, как на тебя шитые?» — «А это тайна природы». Мэри вынула прекрасный сероватый какой-то «в диагональ» костюм, две «тонкие» рубахи от Диора и чудеснейший шерстяной серо-голубой галстук. Когда я все это взял, говорю: «Ну, это просто не на пятьдесят, а на все сто фунтов в неделю!». Дала Мэри и денег на непредвиденные расходы. И в таком костюме я назавтра был уже у Паллоса возле Елисейских полей.

Очень было трудно мне выговорить эти самые «пятьдесят фунтов». Я бы и за пять фунтов поехал с восторгом. Но телеграмма требовала. И ничего не поделаешь. Паллос, верткий делец, как и Корда венгерский еврей, встретил меня очень любезно, сразу сказав, что получил от Александра Корды телеграмму обо мне, по которой я должен работать в фильме как «technical advisor». Паллос сказал, что контракт он уже приготовил, по которому мне дадут въездную и выездную визы, и спросил наконец, сколько же я хочу получать в неделю? Я выдавил из себя (вышло вполне естественно): «Ну, пятьдесят фунтов». — «О, нет, мсье Гуль, это много, знаменитый Фернан Леже тоже сейчас работает у Корды в другом фильмы и получает двадцать фунтов в неделю». Конечно, знаменитым художником Фернаном Леже Паллос меня несколько сбил, но не убил. «Нет, — говорю, — за такую сумму я поехать не могу». — «Ну, я предлагаю вам двадцать пять фунтов», — проговорил Паллос. «Господи, подумал я, да для меня это же целое состояние!». Но голосом, которым я остался вполне доволен, сказал: «Нет, мсье Паллос, чтоб нам долго об этом не говорить, давайте подпишем на сорок фунтов в неделю». Довольно неожиданно для меня Паллос ответил: «Знаете, мсье Гуль, я предлагаю тридцать пять фунтов в неделю!» Тут уж я сопротивляться не мог (не могу «играть не свои роли»). И сказал: «Хорошо, пусть будет тридцать пять». В мгновенье ока мы подписали контракт на два месяца, по тридцать пять фунтов в неделю. А проработал я шесть месяцев.