Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Было короткое время — в 1905 г. — когда Н.В. пробовал стать меньшевиком, но и они ему не подошли — «по темпераменту». Он очень скоро от них ушел, оставаясь, как говорил, «беспартийным социалистом». «Меньшевики это те же большевики, но в полбутылках», писал П. Б. Струве.

В те годы Н.В. много и блестяще писал, и кончилось это тем, что владелец самой распространенной в России газеты «Русское слово», И. Д. Сытин, знавший толк в людях, пригласил Вольского на пост фактического редактора «Русского слова». Официальный редактор, знаменитый тогда Влас Дорошевич, делами газеты занимался мало, часто уезжал за границу. Так что фактически Н.В. редактировал всю газету, что давало большое положение и большие деньги. Так он проработал до Первой мировой войны.

Как-то я спросил у Н.В.:

— Но ведь вы тогда у Сытина получали, наверное, громадные деньги, могли стать богатым человеком…

— Ох, не говорите, стыдно вспомнить, — отозвался Н.В. — Получал две тысячи рублей в месяц, тогда как губернаторы получали, кажется, шесть тысяч в год. И знаете что? Все съедал тотализатор. Это была страсть, и глупая страсть. Бывало, как получу деньги — тут же на бега. Ну, лошадки все и съедали!

Этого я от Н.В. никак не ожидал.

В эмиграции Н.В. много писал — в «Современных записках», в «Последних новостях», в «Новой России» (у Керенского), в «Новом журнале» (у Карповича), в «Народной правде» (у меня), в «Социалистическом вестнике», в «Новом русском слове», в «Русской мысли». Статьи обычно подписывал псевдонимами — либо «Н. Валентинов», либо «Е. Юрьевский».

После войны, в Мюнхене, Н.В. выпустил интереснейшую книгу «Доктрина правого коммунизма». Говорят, что в архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке хранятся многие его рукописи. Из них я знаю «Раннего Ленина» и «Символистов». Рукопись «Символисты» я читал. Это очень плохая работа, ибо тут Н.В. взялся не за свое дело. К художественной литературе «уха» у него не было. Он ее не чувствовал. Но многих символистов знал лично, в молодости был дружен с Андреем Белым, Эллисом и другими. И как человек, хорошо понимавший Белого, смеясь, говорил: «Белый — что? Белый как ангел — голова, кудри, плечики, начало туловища, а дальше — ничего».

Насколько хорошо Н.В. относился к Белому и все ему прощал, настолько он ненавидел (действительно ненавидел) Александра Блока. Н.В. сам рассказывал, как в «Русском слове» он, как редактор, наложил на Блока «табу». Блок часто присылал в газету свои стихи, но все они, как говорил Вольский, «летели в мусорную корзину»: «Я лично его не знал, но, по чести скажу, ненавидел».

Ничего не понимая, я пристал к Н.В., чтоб он объяснил мне причину этой ненависти. Можно любить или не любить Блока, я тоже в нем кое-чего не люблю, говорил я, например, эту «Жену, облеченную в солнце», но Блок — большой поэт, и тут нет никакого спора, он, конечно, был бы украшением «Русского слова».

— Дело не в поэте, а в человеке, — сказал Вольский. — Я его презирал!

— Но почему же?! — приставал я.

Наконец Вольский сдался.

— Хорошо, я скажу, но пусть это останется между нами. Как-то Белый, когда он был в ссоре с Блоком и с ним не встречался, рассказал мне, что у Блока подразумевается под «ночными фиалками». И после этого Блок мне физически опротивел.

— Не представляю себе, что же тут может подразумеваться под «ночными фиалками»? — приставал я.

Вольский никак не хотел говорить, но, наконец:

— Хорошо, я вижу, вы так заинтригованы этими «ночными фиалками», что я скажу вам. Так вот, подразумевается под «ночными фиалками» некая небольшая часть женских гениталий, по-медицински это — клитор, а по-простонародному — с….ь. И вот этими «ночными фиалками» (конечно, у проституток) он и занимался, их и любил. Как только я услыхал это от Белого — кончено, Блок мне физически опротивел. И я побороть себя уже не мог, да и не хотел. Потому и летели все его стихи в мусорную корзину. За все эти годы только раз я сделал исключение для стихотворения, которое отвечало моим взглядам на предвоенное развитие российской промышленности, что-то такое — «Разгорается… Америки новой звезда».

В 1964 г. в Плесси Робенсон после невероятно мучительной болезни Н. Вольский скончался. Заместителя такому эмигранту не нашлось.

Борис Иванович наконец прилетел в Париж. Я снял ему комнату в отеле наискосок от нас. С аэропорта он приехал прямо к нам. За время войны Б.И. не изменился, разве немного пополнел. Встретились мы очень дружески. Олечка приготовила чай. Помню, мой первый вопрос был:

— Ну, Б.И., как же там, в Америке-то, довольны?

На что Б.И. с какой-то застенчивой улыбкой ответил:

— Да, в Америке-то очень хорошо, только где-нибудь в Белебее мне было бы лучше. Я ведь в «заграницах» нигде не приживаюсь.

Это была правда. Несмотря на все свои «интернационалы» и «социаль-демократии» (он произносил по-старинке, с мягким «л»), Б.И. был страшно русский и, как Тургенев, Вырубов, Мечников, не мог бы добровольно жить в «заграницах».

Родился Б. И. в Белебее Уфимской губернии в 1887 г. В его характерной наружности было что-то от тех краев — славяно-башкирское, даже башкирское — больше. Он как-то показал мне фотографию матери — женщины с типично русским хорошим лицом. Он ее очень любил. Но наружностью Б.И. пошел не в мать. Помню, в Париже до войны я был в его комнате, когда он ждал звонка от матери из Москвы. Помню его страшное волнение, когда он, услышав голос матери в трубке, кричал в телефон каким-то надтреснутым, готовым перейти в плач голосом:

— Мама, это я, Боря! Боря!

Разговор не то из-за плохой слышимости, не то из-за «чего-то другого» — оборвался. Думаю — из-за «чего-то другого»: НКВД «в личном порядке» мстило своему заядлому врагу, высланному меньшевику Николаевскому.

Отец Б. И. был священником, и в его роду, как он говорил, было «премного поколений священников». У Б.И. бережно хранилось самотканное деревенское полотенце с вышивкой синим и красным крестиком: «Отцу Иоанну от верных прихожан» — подарок сельскому священнику, о. Иоанну Николаевскому.

Но Б. И. с юности принял иной «сан» — сан революционера-интеллигента. И в этом сане он был весьма типичен, один из последних могикан этого покроя. Таких уж нет, не та эпоха. Может быть, когда-нибудь, несмотря на их мировоззренческую узость и на их многие государственные прегрешения, в этом типе людей найдут и нечто привлекательное — интегральный идеализм. Недаром такой их антипод, но тонкий психолог и «ловец человеческих душ», как В. В. Розанов, написал об этих людях замечательные строки в «Опавших листьях».

С юности Б.И. стал марксистом, и навеки. Он знавал аресты, тюрьмы, ссылки — это были его «университеты». Не имея законченного образования, Б.И. был широко и разносторонне образованным человеком. В 1917 г. он был избран в ЦК РСДРП. А в 1922 г. вместе со всей головкой меньшевиков (отсидев предварительно в Бутырке) был выслан большевиками за границу. Тогда-то, в 1922 г., я и познакомился с ним в Берлине, в «Новой русской книге», а потом подружились. Б.И. мне много помог в документации моих книг «Азеф», «Дзержинский», «Тухачевский» и других.