Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Пересылаю Вам письмо Анны Александровны Еврейновой и копию ее письма в редакцию «Р.М.» Эту ошибку в Вашей книге я заметил сразу, когда читал (есть у Вас и другие мелкие ошибки, но в своей статье я не считал нужным это отмечать). Н. Н. Евреинова и А.А. я хорошо знал в Париже, детей у них не было. А.А. приезжает (иногда) в США, она ведет большую работу в «Сайентистской» церкви, так что Н.Н. говорил: «Вы знаете, Анна ведь у меня архиепископ!» Итак, желаю Вам всего хорошего.

Искренне Ваш Роман Гуль

Жена шлет сердечный привет.

Пишу Вам по этому адресу и даже не пишу полностью Ваше имя, ведь Вас каждый почтальон знает; почему Вы не поселились под каким-нибудь изобретенным именем? Было бы, на мой взгляд, правильней. Читали ли Вы совершенно гнусное и глупое письмо в редакцию «Возрождения» о Вас — Ольги Керенской? Это разведенная жена А. Ф. Керенского, которая за всю свою жизнь в эмиграции никогда нигде в печати не выступала. И вот — разразилась на 84 году — глупым и по существу жалким письмом. Знаю, что А.Ф. очень хотел с Вами встретиться, но он в госпитале и очень серьезно болен.

11 декабря [1967]

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо за письмо. Я ответила г-же А. Евреиновой, которая, помимо справки о моей ошибке, прислала мне совершенно неожиданную (и очень для меня приятную и важную!) весточку от одной нашей с ней общей московской знакомой, с которой она недавно виделась в Париже.

Как тесен мир и как все в нем «сталкиваются лбами»!

Ради Бога, не беспокойтесь по поводу моей безопасности. Во-первых, я совершенно не страдаю манией преследования, — жить я буду далеко за 70 (как обе мои бабки, от которых я унаследовала гораздо больше, чем от своих родителей). Думаю также, что сейчас никому не нужно, незачем устраивать что-то такое со мной, как преследовали в свое время Кравченко. То была совсем другая фигура и другие обстоятельства. Поэтому я, наоборот, считаю, что вести мне нужно самый нормальный образ жизни. Никаких «незаметных» телохранителей я вокруг себя не вижу, а уж, поверьте мне, глаз у меня наметанный и опыт по этой части очень, очень большой!

Я познакомилась с четой Джапаридзе — такие прелестные оба! Приеду к ним как-нибудь в N.Y., и увидимся тогда с Вами непременно.

Перевод английский «20 писем» — весьма неудачен. Я это, к сожалению, знала. Было слишком много в это лето разных привходящих обстоятельств, затруднивших контакт с переводчицей, а главное — она и не профессиональный переводчик, это ее первая работа, и она очень слабо знает русский язык; мне остается только пожалеть, что пока я была еще в Швейцарии, она была выбрана на эту работу. Самый хороший и точный перевод книги — немецкий (Vienna, Ferlag Fritz Molden), хотя мне, конечно, так хотелось иметь отличный английский перевод — такой, как было переведено «К Пастернаку» для «Atlantic'a». увы, все было в суматохе, и вот и результаты. Никакого «тесного сотрудничества» с переводчицей у меня, конечно, не было, так как она мне очень не нравилась.

Письмо (или рецензию) О. Керенской я читала и не очень удивилась ему. Вообще, меня мало трогают подобные вопли, особенно — издаваемые женщинами. Вот когда Arthur Koestler не понимает, что я хотела сказать, — то мне очень досадно. Очень обрадовала меня статья Edmund Wilson'a в «New Yorker». A «Esquire» даже ничуть не задел — мне как-то безразличны эти штуки.

С А. Фед. Керенским я говорила как-то по телефону и мы хотели непременно встретиться. Надеюсь очень, что это произойдет. Я о нем все знаю от моей большой приятельницы Ф. Бенисен, которая часто у него бывает в больнице.

Ошибок всяких мелких в моей книжке может быть немало: я ведь не мемуары писала, и источниками моими были не история, а семейные предания, разговоры и рассказы. Я ведь и не претендовала на то, что книга — мемуары.

Желаю Вам и Вашей супруге здоровья и надеюсь на встречу.

Ваша Светлана.

P. S. Пришлите мне, пожалуйста, счет за журнал.

13 марта 1968 г.

Дорогой Роман Борисович, большое спасибо за журнал, очень все интересно. На ту же тему, что и Б. Суварин, написал Роберт Мак Нил в «The Russian Review» (Vol.27, № 1, January 1968), издаваемом в Стенфорде, Калифорния. По-моему, у него тон спокойнее и лучше.

Мне, по-видимому, трудно тягаться с источниками вроде Лермоло-Трушиной, бывшим чекистом Александром Орловым, а также с моим «псевдокузеном» Буду Сванидзе, никогда в действительности не существовавшим. Даже его книга (написанная не то Беседовским, не то кем-то вроде) считалась долго «ценным источником». Все дело в том, что мои факты отрицают уже сложившуюся, традицию и расходятся с пустившим прочные корни психологическим портретом моего отца: грубиян, монстр, моральный и физический, воплощение грубой силы. Что делать, в союзники могу призвать только Льва Давидовича Троцкого, чью биографию «Сталин» смогла прочесть, конечно, только здесь. Не касаясь истории политической внутрипартийной борьбы, о которой не мне судить, не могу не отметить удивительной точности психологических характеристик в этой биографии. А на стр. 18 главы 1-й прямо читаем, что: «тот же биограф говорит о „тяжелых кулаках“, с помощью которых Иосиф Джугашвили якобы достигал победы в тех случаях, когда мирных способов было недостаточно. В это слишком трудно поверить. „Прямое действие“, связанное с риском, никогда не было присуще характеру Сталина, по всей вероятности даже в те давние годы. Он предпочитал и знал, как найти других, чтобы вести действительный бой, оставаясь в тени или же совсем за сценой».

У меня в первоначальном варианте рукописи, вывезенном из Индии (еще не отредактированном в процессе издания) была фраза в главе о маминой смерти: «Дело в том, что сам, своими руками никого не убивал, кроме ястребов да зайцев». Я ее выбросила, так как она мне показалась неуместной и фальшивой именно здесь, где говорилось о мамином самоубийстве: ведь если довел до этого, то значит, в конце концов, и убил.

«Версия» эта не «нянина», как думает Б. Суварин. Мне говорили то же самое и мои тетки, возвратившиеся из тюрьмы в 1954 году. Все уже давно прошло, отец умер, я была взрослой, им нечего было бы скрывать. Но и их «версия» была такой же, как у няни и Полины Жемчужиной: пистолет, привезенный Павлушей, предсмертное письмо и все остальные детали. Они обе утверждали, что отец никогда не ходил на кладбище, хотя его все уговаривали сделать это хотя бы как «жест».

Я могу только предположить, что если та самая Наталия Константиновна, которая учила меня немецкому языку, и была Трушиной (никто не говорил мне никогда ее фамилии) и если она действительно попала позже в тюрьму, что вполне вероятно, то она (т. е. та Наталия Константиновна, которую я помню), вполне могла бы рассказать известную версию с чьих-то слов, а возможно, и просто «по собственному предположению». Все гувернантки в нашем доме обожали маму и имели с ней общий язык и взаимопонимание, отец же был где-то «наверху» и отдельно, и я не думаю, что хоть одна из многих учительниц, работавших у нас в доме, могла питать симпатию к нему. Скорее, наоборот. И, попав в тюрьму ни за что, вряд ли станешь говорить доброе о человеке в подобных обстоятельствах.