Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 12 мая 1828 года

Экая гора свалилась, Демидов. Я предполагаю, что это как если бы великий герцог Тосканский умер. И богатство не спасло от общей участи. Сделал ли Николай Никитич завещание какое-нибудь?

Мне хотелось было обедать в клубе, где будет ужасная баталия: четверо будут говорить речи, а кашу заварил опять Иван Иванович Дмитриев. Ты помнишь, что прошлого года клуб не уважил мнения его, кое было забаллотировано; он не только отказался от звания старшины, но и члена; ему послали билет при просьбе принять его, но он не захотел. Теперь, скучая по вечерам, не зная куда деваться, он, видно, кое-кому шепнул постараться его опять ввести в клуб. По этому случаю готовится большое прение между двумя сильными партиями. Двое старшин сказались больными; Четвертинский, Садыков и Кошелев за Дмитриева, прочие против. Чем-то вся эта комедия кончится? Только я боюсь, чтобы все это не приуготовило падение клуба [31] Племянник И.И.Дмитриева был исключен из Английского клуба за то, что не только преследовал князя Шаликова насмешками, но и нанес ему оскорбление действием. Обоих исключили из числа членов клуба. Дядя сам не захотел поэтому оставаться членом клуба и возвратил туда билет; но вскоре старшины поехали к нему на Спиридоновку и упросили переменить гнев на милость. .

Александр. Москва, 17 мая 1828 года

Не стало моей Николевой! Она скончалась в 10 часов утра. Вчера говорила она мне о многих устройствах своих, просила вернее доставить пакет к брату ее Алексею Николаевичу Бахметеву (вероятно, с завещанием), не более обыкновенного жаловалась на страдание свое, сегодня рано захотела исполнить долг христианский, после хотела… . Надобно думать, что усилия заставили воду подняться, чем и была она задушена.

Надобно было осмотреть все бумаги и ларчики, где нашлось тысяч до восьми денег; кажется, это все ее достояние. Я должен был с Хрущовым заняться всем этим. Племянницу ее, дочь Алек. Ник., что от Шоазелыпи, тотчас перевезли к Хрущовым; она не знает еще о кончине тетки. Николева только что переехала в прекрасный домик Муравьевой, Лизонькиной приятельницы. Хрущовы мне предлагают оный, но жену, верно, не уговоришь: ей все будет казаться везде тень покойницы. Жаль мне очень, добрую потерял я приятельницу; женщина была умная, твердая и имела много мужских добродетелей. Как я ни ожидал этого несчастия давно, оно меня поразило, ибо только что не в моих глазах испустила дух. Ее жизнь была роман. Это довольно странно, что она прослыла женщиной ветреною, что была замужем, и притом признанной любовницей покойного Николая Васильевича Обрескова, и, однако же, умерла она девственной. Эта фраза, которую тебе переписываю, была мне не раз повторена ей самою. Когда-нибудь тебе расскажу тайну, вверенную мне ею: это точно роман. Мне смешно было слушать слова одной ее родственницы, которая, плакавши тут, говорила: «Все-таки она была великая грешница, но жестоко расплатилась за свои грехи!» Я думал сам себе: вот как трудно судить о других по наружности.

Нового ничего не слыхать у нас. Завтра пять первых докторов должны экзаменовать Турчанинову и при себе заставить магнетизировать, на что и она очень согласна. Теперь будут говорить, что она Николеву уморила.

Александр. Москва, 17 мая 1828 года

Я очень рад прибытию великой княгини Марии Павловны: она будет служить утешением матери. А тебе все хлопоты. Да как не служить царям нашим усердно? Кроме того, что это долг наш, они так признательны за исполнение оного. Урусова пишет к матери: «Наше путешествие похоже на увеселительную прогулку. Императрица чувствует себя прекрасно, и у нее очаровательное настроение». Архивские птички все разлетаются.

Александр. Москва, 23 мая 1828 года

Мои архивские так и налетают, как саранча, проситься в отпуск. На 28 дней бы ничего; а вот беда, как на месяцы просятся, надобно коллегии спрашиваться. Завтра призываем мы в Архив молодца Соболевского – объявить, чтобы подавал в отставку: рапортуется больным, а бывает на всех гуляньях и только что не живет на улице.

Александр. Москва, 28 мая 1828 года

Право, сердце содрогается, видя, что государь, для дрянного этого Браилова, которому не миновать участи своей, так себя подвергает. Об этом только и говорят, и я спорил со многими высшими. Они говорят: как молодому государю, не бывшему никогда в огне, не показать себя молодцом перед войском в первом деле? – «Да помилуйте, разве не показал он себя молодцом 14 декабря? Что за достоинство – быть храбрым? В нашей 800-тысячной армии, верно, 500 трусов не отыщешь; но сколько найдешь ты между храбрейшими из генералов и офицеров, кои показали бы твердость, хладнокровие, присутствие духа государя в этот роковой день?» Право, страшно подумать. Я вспомнил смерть Моро. Ядро, глупо пущенное в кучу генералов, оно не разбирает, кто необходим и кто бесполезен России. Дай Бог, чтобы таковые происшествия не случались более. Жена ахнула, как я читал. «Ох, вы трусихи», – сказал я было ей, да как прочел еще раз, то с ней согласился.

Я получил от Воронцова «Одесский журнал» для первых двадцати шести подписчиков; по оному узнали мы о прибытии в Одессу государя и императрицы, из первых рук; это приголубит подписчиков, коих у меня теперь уже более сорока. Сегодня посылаю Воронцову деньги, прося новых присылок журнала.

Александр. Москва, 29 мая 1828 года

Вчера сказывал мне Владимир Голицын (который, помнишь, выпел у тебя один раз открытый лист с каким-то романсом, не «Черная шаль» ли?), что ему привалило имение: тетка Шепелева отдает ему все, что имеет, и часть, приходящую ей после брата Энгельгардта, который умер. Кстати это, его дела были плохи; авось-либо хватится за ум и перестанет играть.

Сию минуту приносят почту и твой № 64; прибавления печатные взяты из «Одесского вестника», по коему мы уже третьего дня знали, что государь прибыл в Одессу. Эта поспешность приохотит подписчиков; да вообще журнал хорош, и я Воронцову писал: «Я всем повторяю, что не надобно путать «Одесский журнал» с одесским вином, которое отвратительно, тогда как первый очень хорош». То-то, я чаю, Воронцовы хлопочут оба! Дай Бог только, чтобы были здоровы.

Александр. Москва, 1 июня 1828 года

Есть некто капитан Кардацы, грек, оказавший некогда услуги России, но имел разные несчастия, и труд его оставлен без награды. Он теперь очень беден, был у меня, рассказывал все свои приключения, кажется, большой востряк, но добрый человек и уже в летах. Писарев ему советовал составить брошюрку. Вот она. Теперь бы ему быть в Греции, но нечем собраться, а хочет он ехать в Варшаву. Цесаревич его знает лично, а Курута протежирует. Я буду стараться ему что-нибудь собрать. Не даст ли кто-нибудь в Петербурге? Всякое даяние благо. Я дал ему 25 рублей; больше где взять? Он очень был доволен.