Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Полиция басманная хочет нанять наш дом слободский на несколько лет, я очень бы рад сбыть его. Спасибо Новосильцеву: он мне в этом помогает и хлопочет в полиции и Думе.

Александр. Москва, 15 декабря 1826 года

Вот и Лунин; велел его к жене просить: долго просидит. Ему этот черный Уваров делает каверзы. Я советую Лунину прямо писать к государю, все дело объяснить и сделать государя самого судьею в столь щекотливом деле. Уваров не может уничтожить завещание шурина своего и потому кричит, что свидетелем в завещании каторжник Никита Муравьев и что лишает он имения сестру, чтобы отдать Лунину, что завещание сделано в 1819 году. С того времени наш Лунин с тем ни разу не встречался даже. В завещании сказано сделать все с утверждения правительства; ежели вздор, то правительство не утверждай, да зачем марать невинного? Толкуют, что тут разумеют правительства возмутителей (в 1819 году!). Лунина все это мучает, да и неприятно.

Уваров подавал письмо Голицыну. Я советовал Лунину просить аудиенцию у князя, которую он и получит через Новосильцева послезавтра, может все объяснить князю и показать оригинальные бумаги. Лунин давно сказал уже Кушникову: «Я не хочу братнина имения, я имею свое состояние, но против совести моей было бы не исполнить волю несчастного; мне разные пансионы, учреждения, школы и проч., а с остальным пусть делают, что хотят: мне ничего не надобно». Уваров подсылает мириться на 200 тысяч, но подло бы было Лунину принять такие предложения. Я перечитывал все письма того Лунина к этому, но не нашел ни одной фразы, ни одного выражения, которые бы доказывали товарищество в политических видах, а все заключалось в том, что Михаил Лунин почитал Уварова (мужа своей сестры) весьма худым хозяином, угнетающим своих крестьян, а потому, в случае своей смерти, отдавал он имение свое Николаю Лунину с тем, чтобы он сделал мужиков вольными хлебопашцами. Точно то же по завещанию сделала наша княгиня Н.П.Куракина, которая не хотела, чтобы ее имение досталось этим двум забиякам, детям П.П.Нарышкина. Кстати, я тебе писал ли, что Нарышкин, сахар этот, с которым ты и Серапин возились в Петербурге, теперь сидит здесь в яме?..

Александр. Москва, 16 декабря 1826 года

Вчера был концерт у княгини Зинаиды. Очень было много и долго продолжалось. Театр был славно устроен в большой зале, и пели на сцене. Вот программа, любезнейший друг; выбор по моему вкусу, на это был мастер Виельгорский, выбирал все шедевры музыкальные. Брат его играл так, что всех в восхищение привел, и это была моя любимая измененная тема сочинения его брата, который был на устах у всех и о чьем отсутствии все сожалели. Дуэт Аурелиано исполнили хорошо; только Риччи, по похвальной своей привычке, слишком громко кричит. Оркестр играл дурно, но состоял из любителей; были Иван Александрович Нарышкин, камергер Веревкин. Жаль, что не было Ивана Ал. Рушковского.

Вот тебе на! Какой-то несчастный, слетевший с Парнаса поэт принес мне прилагаемые стихи. Я велел сказать ему через Ванюшу, что стихов не заслуживаю, а потому и этих не принимаю. «Так пожалуйте же мне стихи назад», – возразил поэт. «Зачем?» – «Затем, что я имя переменю и другому их посвящу!» Вот это резон, и я так сим убедился и смеялся, что дал за стихи целковый.

Александр. Москва, 18 декабря 1826 года

Я забыл тебе писать о болезни старичка маленького, Александра Петровича Нечаева, а вчера вечером приехал я его навестить, но он меня уже не узнал и тут же, в 6 часов вечера, при мне скончался. Все окружавшие его люди рыдали. Он был благодетель их и всех-всех крестьян, с коих брал по 6 рублей оброка. Он сделал завещание, как сказывал мне его исполнитель Полуденский; неизвестно содержание. Иные говорят, что все имение отдал императрице Марии Федоровне, а другие – что сделал крестьян вольными хлебопашцами. Тесть мой почитает себя наследником Нечаева. Покойник его не любил; мать его была Хованская, но ежели и пойдет к Хованским, то тестю должна достаться пятая часть. В завещании есть приписка: «Я, умирая, не оставлял денег и потому прошу не подозревать моих людей, что они могли меня обокрасть, а Петра Семеновича Полуденского в особенности прошу их, бедных, защитить». Оставшиеся 14 перстней и табакерки жалованные велит раздать людям и проч. Этот старичок жил совершенно как святой. Крестьяне так его любили, что как скоро узнавали, что ему нужна новая карета, сани, или дрожки, или что-нибудь другое подороже, то тотчас покупали, сложась, и дарили ему. В Ростове они слывут богатейшими и исправнейшими крестьянами.

Александр. Москва, 20 декабря 1826 года

Лунин был у князя Дмитрия Владимировича, все ему объяснил и жаловался на губернатора, который, бог знает почему, не дал завещанию законного хода, удержав у себя, когда свидетельство должен был препроводить в суд, который или утверждает, или не утверждает завещание. Князь сознался, что все завещание писано в духе самом благотворительном. «Зачем же мешают мне исполнить волю завещателя? – говорит Лунин. – Тем более, что я ничего не хочу для себя лично, но хочу, чтобы награждены были все лица, по воле завещателя? Ежели завещание незаконно, уничтожь оное; но ежели законно, то зачем мешать исполнению оного, и какое право имеет губернатор оное у себя удерживать, выводить дело из общего порядка законного и не препроводить завещания в суд?» Говорил князь Лунину, что Уваров ему подал письмо, что пусть и Лунин напишет ему свои резоны, что он все это препроводит к министру юстиции. Лунин очень меня просил извещать тебя обо всем; не равно будет об этом речь у вас, так чтобы не стали толковать, как и здесь иные толкуют, что Михаил Сергеевич Лунин бунтовщик, что он предоставляет дать крестьянам свободу на правилах, им, завещателем, ему, Николаю Лунину, внушенных, выпуская следующую фразу: на законном основании, с одобрения правительства. Бунтовщик, говорят, может внушать правила только бунтовщичьи; это так, положим, но тогда правительство не одобрит сих правил.

Александр. Москва, 21 декабря 1826 года

Итак, Чернышева едет к мужу. Это притягательность новизны, романтизма; а как поживет там год или два, так захочет и мать, и отца видеть [А.Я.Булгаков ошибался: Александра Григорьевна Муравьева (урожд. графиня Чернышева), женщина образцовая, не захотела покидать своего супруга в Сибири]. Я никогда не любил рожи этого Муравьева.

Сегодня похороны Нечаева. Надобно ехать отдать последний долг доброму этому старику.

Много было на похоронах; все ему воздали за честную его жизнь. Люди понесли тело до Симонова монастыря на себе. Викарий здешний им сказал: «Как вам идти в простых фраках с головою открытою в эдакую метель? Все сляжете!» – «Да что нам и жить, потерявши отца своего и благодетеля?» – отвечали люди и крестьяне покойного. Последних множество наехало из деревень, как только узнали о болезни его. Князь Сергей Михайлович Голицын, возле коего я стоял, сказывал мне, что открыт пакет, бывший в Воспитательном доме, что Нечаев оставляет дом со всем, что в нем есть, людям своим; что же касается до имения, то пишет он об оном императрице Марии Федоровне, на имя коей есть пакет запечатанный. Пакет сей к ее императорскому величеству отправлен. «Могу вам сказать, – прибавил князь Сергей Михайлович, – что усопший оставил знак своей дружбы вашей жене». – «Что это?» – «А вот этого не знаю». Ежели и коклюшка какая, то все спасибо доброму человеку за внимание. Все претендаторы к имению были тут: Нащокин, Шереметев, Всеволожский Николай Сергеевич, князь Петр Алексеевич. Тестя не было. Он ездил к больному несколько раз, но не был им никогда принят. Княгиня Елена Васильевна, которая князя Петра Алексеевича едва признает роднею, вчера была у нас в большом трауре. – «Что это, княгиня?» – «Как, да ведь умер Нечаев, а он князю родня». Я думаю, что скинет тотчас траур, как узнает о завещании.