Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Был я зван к Вяземскому обедать; но, предвидя по званым гостям, что заставят пить, я не поехал, а явился после, нашел их еще за столом и не ушел от двух рюмок шампанского. После в восемь трубок курили в его кабинете и такой подняли дым, что я пошел к княгине поглотать свежего воздуха, поиграть с детьми и отретировался домой потихоньку. Ввечеру, как сказано выше, были у нас гости, и время провелось очень приятно. Я отдал Керестури так называемое рекомендательное письмо к санкт-петербургскому почт-директору. Вчера являюсь к Пушкиным и очень был обрадован, найдя тут калужскую гостью, Софью Шаховскую. Приехала на три дня повидаться со своими. Они все меня атаковали: поезжай я непременно в Калугу, где 6-го будет бал у Полуэктова, а 7-го у Шаховских; туда едут Волконские и Варенька; Вяземский едет, ежели я поеду. Признаюсь, несмотря на все желание угодить моей фаворитке, не могу решиться. Хочется последнее это время быть со своими, да и не хочу упустить дело графа Каподистрии. Во всякое другое время я бы решился на приятную эту прогулку, но теперь придется отказать.

Я рад, что скоро вырвался от Гагарина, который задал нам славный обед. На столе было славное плато, привезенное ему из Парижа графом Нессельроде, а за десертом подавали венгерское вино, купленное еще дедом его. Княгиня очень грузна, насилу ходит. Спор Кологривова и блудного сына имел последствия. Последний послал первому картель, и Кологривов не постыдился этому мерзавцу написать письмо, в коем просит прощения, а Долгоруков тут же помчался показывать это письмо всем в Английском клубе. Хороши оба! Чем-то все эти прения насчет собрания кончатся? Волков, к моему удивлению, тоже мнения пускать на хоры за деньги; я у него был вчера два раза, но не заставал все дома. Видел я у Гагарина молодого Самойлова, но не нашел той красоты в нем, о коей так много кричали. Вяземский просит тебя доставить прилагаемые письма и посылку к Гнедичу.

Константин. С.-Петербург, 2 января 1822 года

Объездил я министров, но во дворце не был. Возвратясь домой, нашел я от своего князя [то есть от князя Александра Николаевича Голицына] письмо: «Государь император всемилостивейше соизволил, чтоб ваше превосходительство имели вход за кавалергардов, о чем я и сообщил князю Петру Михайловичу Волконскому для зависящего от него распоряжения». Это весьма приятно, доказывая благорасположение князя и милость государя; стало, год хорошо начат.

Вечером был я в маскараде, где ужасная была толпа. Приятно было смотреть на ангельского нашего государя. Так как мне прислали также билет в Эрмитаж, где был ужин, то и там я был. Театр, где ужинали, был чудесно убран и походил на некое волшебство. В тех залах только и спасения было, что танцевать польский, который обходил вокруг всего дворца по всем комнатам. Государь очень милостиво мне поклонился. Пожалованы три Аннинские ленты генералам инженерным. Князь Николай Долгоруков пожалован в должность гофмейстера. Из Парижа приехал Погенполь. Он мне сказывал, что там поручился в 6000 франков за Корсакову, без которых она не могла и ехать. Не получая денег, банкир выслал на нее вексель, но и тот возвратился протестован, и теперь с Погенполя требуют заплаты. Ему это очень прискорбно.

По Вене я знаю, что ни за кого не надобно быть поручителем; я сам был раз в дураках, а покойный князь Александр Борисович [Куракин] заплатил с лишком 100 тысяч гульденов, потому что меня не послушал и не умел отказывать. Ужасно, как после бесился, но делать было нечего. Я чаю, и умер, не получив всех своих денег в возврат.

Александр. Москва, 2 января 1822 года

Вчера встаю и нахожу в зале множество почтамтских чиновников, ожидавших, чтобы я проснулся. На свой счет взять я это не мог; но я им сказал, что тебе напишу и тебе очень будет приятно узнать, что в отсутствие твое относят они любовь свою ко мне.

Между разговоров является вдруг Рушковский, которого впервые вижу с орденской лентой через плечо. Долго разговор был всеобщий; после отвел он меня в гостиную. «Мне надобно спросить у вас совета; я в затруднении». – «Что такое?» – «Вам известно, что, поскольку выбор моего помощника был предоставлен мне, и зная на этот счет мнение вашего брата, я объявил г-ну Трескину, что он будет моим заместителем». – «И вы очень правильно поступили». – «Да, но послушайте: вчера вечером г-н Рунич, который служит в Сенате, является ко мне и просит того же места, прибавляя, что мне надобно только написать записку князю, что он предупрежден и что мое представление будет одобрено… Что же мне делать?» – «Я удивляюсь, что вы меня о сем спрашиваете. Ваше слово должно быть неотменимо, кажется; поместить другого – значит, дать пощечину г-ну Трескину, прогнать его с почты, ослабить усердие всех служащих почты. Как можете вы делать соперником бездельника, каков Рунич, служащий в другом месте, для г-на Трескина, который 29 лет экспедитор, 16 лет коллежский советник и через чьи руки, вы сами говорите, прошли 4000 миллионов?» – «Правда, но как же князь?» – «Прежде всего, князь ничего вам не писал; можно какие угодно слова ему присвоить, а бывают и общие слова, кои принимают за согласие и истолковывают в свою пользу; впрочем, князь слишком справедлив (ежели допустить, что он обещал г-ну Руничу), чтобы не отдать предпочтения Трескину, в особенности когда узнает, что вы дали слово». – «Да ведь тогда все Руничи будут против меня». – «Лучше это, чем иметь против себя всю почту и плохо исполнять императорскую службу. Можете быть совершенно уверены, что, если вы сделаете такой афронт почтенному Трескину, все уйдут. Какая для других перспектива? Служить 30 лет и после быть помещенным под начало какого-нибудь молокососа. Поставьте себя на место Трескина».

Долго я его уговаривал; наконец он решился, что представит обоих, и князь выберет кого ему угодно. Я этого не мог одобрить никак и доказывал Рушковскому, что ежели Трескин получит место, то ему не будет нимало обязан, а князю одному, что это ни Трескин, ни все прочие экспедиторы ему не простят, что я знаю от тебя, что московский почтамт держится отличными своими чиновниками: что ежели он их разгонит, то после не сладит сам и рано или поздно сам будет жертвою. «Ну ладно, хорошо; если меня сделают сенатором и лишат места, у меня будет меньше выгоды и меньше хлопот!» – «Тогда от вас зависеть будет не иметь сих хлопот; но зачем расстраивать почту?»

Я этого человека, право, не постигаю. Он уверяет, что всему виноват Серапин: он тотчас уведомил Руничей о перемещении Кривошапкина, а то бы никто не знал о вакансии. Хотя бы и так было, все это не оправдывает Ивана Александровича. Он просил меня держать сие в секрете; я отвечал, что все сие мне известно уже три недели и что в понедельник я буду писать тебе, разумеется, прося тебя сделаться защитником Трескина, и дать тебе возможность защищать перед князем справедливое и хорошее дело станет для тебя лучшим подарком к Новому году. Я не мешаюсь не в свои дела, но уже ежели Иван Александрович сделал мне эту честь – требовать моего совета, я не мог ему не напеть все, что было на сердце. Он ненавидит Трескина за его откровенный, суровый и несгибаемый характер. Вот тебе и все дело.