Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Для меня тут более «против», чем «за», но я хочу знать, что ты о сем думаешь, и скажи мне также мысли на сей счет графа Каподистрии, кои я натурально сохраню для себя одного и для собственного определения. У Татищева большие способности, такой человек не сумеет оставаться в праздности, ему недоставало всегда только хорошего окружения. Смею полагать, что я был бы небесполезен и для него, и особливо для службы, а пребывание в мягком климате принесло бы мне пользу. Он особенно упирал на это соображение, чтобы принудить меня решиться, хотя я и не нахожу себя вполне ему подходящим. Можно повсюду устроиться, особливо когда тебе всего неполных 39 лет. Скажи, любезный брат, что ты об этом думаешь?

Здесь умер Александр Алексеевич Чесменский водяною в груди; это сын графа Алексея Григорьевича Орлова. Он от живой жены женился на Жеребцовой; первая жена спрятана, женитьба последняя не признана, он от грусти начал чахнуть, сделался как спичка и, наконец, умер, оставив весьма запутанные дела. Слава Богу, что детей нет (кажется, нет).

Александр. Москва, 29 февраля 1820 года

Хотя князя Голицына могу уже не почитать своим начальником, потому что просьба моя об отставке уже в Петербурге, однако же я к нему явился; не было дома, я дожидался. Приехав и увидев меня, он меня повел в кабинет, посадил возле себя и чрезвычайно милостиво разговаривал по крайней мере с час, вошел во все наши семейные подробности. Я ему сказал, что для меня было большим несчастьем оставить службу в то время, как император дает городу столь достойного начальника. «Я убежден, – отвечал он мне, – что мы бы с вами поладили. Граф Кочубей уже предупредил меня, что вы оставляете службу, и уверяю вас, после того, что вы мне рассказали, я могу только одобрить мотивы, которые вас к сему побуждают; впрочем, даже тут пришлось бы вас использовать иначе, и после вашего чина вас уже нельзя было бы смешать с каким-нибудь Загряжским и другими служащими, которые приписаны к моей канцелярии». Много говорил о Москве, о главных здешних лицах по службе, Волкове, Шульгине, о Шафонском, о жителях, службе, взятках.

Князю, кажется, все очень известно, и сведения его основательны. Говорил много о тебе, что ты уже всех в Петербурге привлек к себе; потом взялись за Каподистрию, которого он очень любит, о Полетике, о страшном злодействе, совершенном теперь в Париже, о французах и проч. Я замолвил словечко об Обрескове; он отвечал: «Я могу вас уверить, что тем, кто хорошо служит императору, не придется в сем раскаиваться». С Шафонским обошелся он откровенно и благородно. Он ему объявил, что нов в должности своей, что многому должен будет учиться, что он полагается совершенно на его честность и на доброе имя, коим он, Шафонский, пользуется, что решение обыкновенных текущих дел отдает ему покуда на произвол, а которые важнее, о тех ему докладывать; что он ему предоставляет право распечатывать все пакеты на его имя, что он не упустит ничего, чтобы выпрашивать награждения сообразно трудам и ревности его, что сделает его известным самому государю и оснует счастие детей его; чтобы канцелярия была составлена из хороших людей, что не довольно, чтобы правитель канцелярии не брал, надобно, чтобы и прочие были бы чисты. Я уверен, что Шафонский оправдает ожидания князя, но, признаться, ответственность нешуточная. Какой человек не подвержен ошибкам? А князь хочет, чтобы он за все отвечал, взамен на неограниченную доверенность. Я уверен, впрочем, что

Шафонский не ударит лицом в грязь, а жалованья ему будет на первый случай, как князь мне сказал, 6000, при квартире. Это славно! Как-то князь будет ладить с Шульгиным? Этот, по злобе к Бибикову, не дал ему знать, как другим полицеймейстерам, чтобы явился к князю, и он князя видел только сегодня. Я полагаю, что Бибикову несдобровать, ибо знаю, что князь предложил одному военному место полицеймейстера в Москве; кого же сбыть? Я полагаю, что Бибикова.

После долгой конференции приехал домой, разделся, оделся во фрак и поехал в российский трактир, где все уже сидели за столом; но извинили меня. Обедало нас 12 человек, 13-й, Фавст, изменил; были: два Татищевых, Юсупов, Степан Степанович Апраксин, Урусов, Власов, князь Андрей Петрович Оболенский, Боголюбов, Масальский, Долгоруков блудный сын, князь Сергей Гагарин и я. Обед славный, но не моего рода: все одна рыба. Всякий привез свое вино, из этого вышло страшное смешение вин. Я мало и ел, а было весело, много болтали. Юсупов все свои старые обыкновенные анекдоты повторял. Там покурили трубочки, а там и по домам.

Как они все вытаращили глаза, когда я им рассказал об ужасном и несчастном конце герцога Беррийского! А Масальский, который подал в отставку и едет в чужие края, уже раздумывает, как бы остаться в Сенате и не ехать из России; все твердит: «О, теперь истребления начнутся повсюду, но ведь нам здесь бояться нечего, не правда ли?»

Князь Дмитрий Владимирович сказывал, что поедет в Собрание, то есть в концерт; ну и я пущусь, коли так. В Собрании было с лишком 500 человек, и натурально князь Дмитрий Владимирович обращал на себя всеобщее внимание; иные, как здесь водится, без всякого стыда забегали и смотрели ему в глаза, как смотрят на шкуру человека, покрытого чешуею и которого мы тогда отыскивали в Бюфоне. Выслушав довольно дурное пение какой-то мамзели и какого мусье (оба, кажется, немцы, и я не мог никак с Дмитрием Павловичем добраться, на каком они языке пели), поехал я с Волковым к нему; там был фамильный рублевый вист.

Софья Александровна [супруга Александра Александровича Волкова, дочь Марьи Ивановны Корсаковой] очень тебя благодарит за табак прекрасный и говорит, что этого ей на шесть месяцев. «Ежели точно это так, – отвечал я, – то брат берется быть вашим табачным поставщиком».

У меня не идет из головы ужасный конец бедного герцога Беррийского; кажется, передо мною! Давно ли я его видел! Экие злодеи! Это будет иметь большое влияние и на дела. Теперь король убедится, что не следовало миловать бонапартистов и что французов должно содержать сурово. Ненависть роялистов еще более увеличится, и смерть принца этого несчастного будет служить поводом к всеобщему гонению всего того, что не их партии; ни они, ни либералисты не стоят алтына, все жадны к почестям и алчут богатства. Видел я вблизи славных этих патриотов! Заметил ли ты, что либералисты вызывают на поприще своих и грозят всем Бурбонам той же участью, которая постигла принца убиенного? Им бы только иметь раздоры, да было бы, о чем говорить. Экий народ! Я ожидаю графское [то есть от графа Ростопчина из Парижа] письмо, а то, которое для Ревиера, я тебе возвратил. Теперь принуждены будут сближаться с Орлеанскою отраслию, у которой много детей мужского поколения.