Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Итак, тебе 12 тысяч столовых! Слава Богу, это славно; не надобно забывать, что сенаторам дается столовых только 3 тысячи; ты избавишься от хлопот управления деревнею, и это хорошо, или обещаешься экономничать, и это хорошо. Теперь дом твой оживился, и ты более будешь дома, пойдет бильярдная война и вист, а тут и курение. Поздравляю и с 20 почтальонами, от этого все пойдет живее; вообще, вступление твое в Петербург ознаменовывается славностями, да и впредь, кроме хорошего, нечего ожидать. Ниже в письме ты говоришь, что тебе возвращается деревня. Так ли? А я думал, что тебе будут производить по 12 тысяч; но и то, и другое хорошо.

Вчера был я у Боргондио; она, кажется, добрая бабенка, без церемоний и прихотей. У нас большие толки. Она предлагает петь в Собрании, с тем чтобы мы роздали 1000 билетов по 10 рублей, за что на следующий вторник будет петь в Собрании бесплатно для членов. Положено быть собранию в субботу, чтобы об этом толковать, а завтра званы мы обедать с Татищевым к Юсупову, тут будет и Боргондио. Татищев все откладывает ехать: дорога адская. Представь себе, что граф Петр Александрович Толстой, ехавший в свой корпус, дотащился в двое суток только до Серпухова, и по физической невозможности следовать далее, бросил там повозки и вчера воротился на перекладных в Москву. Дмитрий Павлович всякий день все говорит про сделанное мне предложение, о коем я тебе писал. Я сказал, что отдаленность Испании пугает мою жену, что я тебе писал и ожидаю твоего мнения.

Здесь все обеды да обеды для нового начальника. В воскресенье был у Юсупова, в понедельник – у князя Николая Щербатова, во вторник – у Петра Михайловича Лунина, сегодня – у Власова, в пятницу – у нашего дорогого Черткова, которому не мог я отказать.

Александр. Москва, 4 марта 1820 года

Я сейчас только с обеда от Юсупова; нас было восемь человек; Боргондио с капельмейстером пела после обеда. Голос прекрасный и прекрасная метода, чем простее поет, тем приятнее ее пение; но я себе издавна дал слово никогда не судить с одного раза: послушаем еще. Юсупов был нахмурен: у него умирает сынок трех лет от зубов, и теперь был консилиум у него.

Александр. Москва, 5 марта 1820 года

Воля твоя, не верю твоим обещаниям не делать долгов. Старая привычка! Подумай сам, что ты здесь убухал. Право, стыдно будет, с твоими прекрасными доходами, не сводить концы с концами. Ну куда бы ты девался, ежели бы не попал на сии единственные в России места, доставляющие столь большие оклады и выгоды квартир и дров? Я верю желанию твоему, но сомневаюсь в исполнении, а на тестя своего ты никак не считай: имея страшные долги и платя по 18 процентов, развязка не может быть иная, как нищета.

Газеты страх как теперь любопытны по заключающимся в них подробностям. Алексей Михайлович Пушкин, выходя из Английского клуба, где проиграл четыре роббера, встречается на лестнице не помню с кем-то; тот ему говорит: «Слышал ты?» – «Что?» – «Как что, ты не знаешь? Убит дюк де Берри!» – «Ну черт его дери!» – отвечает проигравшийся и садится в сани. А у вас так умирают скоропостижно от известия этого. Василий Львович так был поражен, что опять болен подагрою, а Кристин был двое суток как помешанный и все смешивал Ангиенского с Берри. Жаль бедную Браницкую; но ты писал о сем как о слухе, только ходящем по городу, авось-либо и неправда. Она в Карлсбаде не один раз мне говорила: «Скажи мне сын, кого хочет только, я пойду пешком к ней уговаривать ее идти за сына!» Я бы никогда не вообразил себе, что дела Разумовского [князя Андрея Кирилловича, знаменитого любовника царственных особ] были в столь худом положении. Хорошо еще, что нет детей.

Константин. С.-Петербург, 6 марта 1820 года

Предложение Татищева слишком важно, чтоб тотчас на него отвечать, надобно подумать и посоветоваться; между тем оно, мне теперь уже кажется, имеет привлекательную одну наружность, но далеко от тех польз, кои предлагает Дмитрий Павлович как человек, желающий иметь тебя при себе. Разберем. Он тебе гарантирует 20 тысяч жалованья. Во-первых, в этом уже сомневаюсь; но, положим, и так, – тебе надобно будет употребить вперед жалованье трех лет на проезд с семейством и на обзаведение. Ну пойдешь ли ты на его хлебы и содержание с женой и детьми? Да я не знаю, без крайней нужды кто поставит себя в эдакое положение? «Ты можешь тогда не притрагиваться к своим доходам». Да где были эти доходы? Ты видел, что в шестимесячном твоем отсутствии в деревне все шло уже не так, как при тебе, а тогда б все расстроилось. «Воспитание детей твоих тебе обойдется дешевле». Конечно, на гитаре играть и плясать – дешево будет их учить; но известно, как далеко еще испанцы своим воспитанием отстали от прочих европейцев и что средств к воспитанию не имеют. Где брать учителей, кто поедет искать себе хлеба в Испании, где инквизиция? Правительство запрещает даже ввоз каких бы ни было иностранных газет; книг нельзя иметь, – что тут за учение!

«Три года быстро пролетят в спокойствии». Да кто поручится, что годы пробудут там покойны? Тогда как уйти? Куда? С чем? Дмитрий Павлович сам не был ли принужден жить несколько лет в Англии и разоряться? Это мне лучше многих известно.

Вот в таком положении был бы министр, что же бы бедный советник посольства? Да, впрочем, Татищев сам смотрит, как бы скорее вон из Мадрида. Между нами сказать, он было поговаривал здесь о Царьграде или другой миссии, но без успеха. Он точно должен воротиться в Испанию, но также очень может случиться, что оттуда вдруг его переведут в другое место; а после шести месяцев или года не сделают тебя министром, несмотря, что ты очень бы мог заступить это место, и, может быть, назначат поверенным в делах года на два, а там уже в министры, то есть вконец разоришься, ибо министра жалованье не дадут. Ну, а как дадут другого министра, – прощай, все выгоды, остаться, верно, не захочешь, – придется отправляться на свой счет домой.

Опять таскаться за Татищевым по всей Европе – не вижу ни цели, ни пользы, ни даже возможности, имея жену и детей. Холостому это ничего, а женатому тяжело подыматься. Попасть, в конце концов, в Вену полагает он верхом блаженства. Я согласен, знаю Вену, люблю Вену; но опять скажу тебе, что холостому советнику посольства там прекрасно, женатому – несносно. Жена поверенного в делах ко двору не представляется и нигде не бывает, где двор. Непредставленная дама в Вене должна кинуться в общество дворянства второго класса или банкиров. Оно очень приятно, там женщины прелюбезные, но сказать себе: «Я должна ограничиться вторым обществом в столице», – Наташе, которая по всему имеет право и все, что нужно, чтобы быть в первом, было бы для обоих вас больно. Это хорошо госпоже Отт. Анстет сколько ни старался, быв поверенным в делах, перейти эту линию, представить жену, но никак не мог, и она после все жила в деревне, ибо подлинно неприятно. Тут же соотечественники-вояжеры, кто бы ни были, только майорского чина (да даже и на это не смотрят), жены их представляются, бывают на дворцовых балах, а Наташа, хотя и не охотница до балов, принуждена бы была сидеть дома и, откровенно говоря, какую роль играть при посольше? Особливо еще и живя у нее в доме. Радушно принимать гостей, любезничать с дамами, с которыми связей иметь нельзя, которые бы обожали ее, если б она была путешественница, а тут все бы давали чувствовать, что она советница посольства. Я уверен, что Наташу все полюбят и отличат сразу; опять ведь Татищева [Юлия Александровна, урожденная Конопка, в первом браке Безобразова] будет беситься, потому что она не может ривализировать [соперничать] с Наташей ни умом, ни воспитанием, ни любезностью; а ты сам знаешь, как Татищев слаб. Опять бы, пришлось бросить Вену и все-таки ехать на своем коште домой, потеряв бог знает сколько времени и совершенно расстроив дела. Климат, не думаю, чтобы мадридский был хорош. Где бывают желтые лихорадки, страшная жара, там климат не может быть здоров.