Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Время было другое – время отчаянных споров и горячих ссор, каких после в исторической перспективе уже не было и быть не могло. И время пылких примирений тоже. Нужно было затыкать подушкой черный рот телефона (или не рот, а ухо?). И запрещенные книги под подушкой же шуршали папиросными листами самиздата, белесыми, призрачными, да они и были призраками книг. И нужно было испытывать тревожную потребность делать что-нибудь «такое», от чего исходил острый запах риска, и мечтать отучиться от страха. Встречи в метро с невинным выражением физиономий, запрещенные книги за пазухой и проницательные вычисления, кто стукач. Среди нас?!! Быть такого не может. И все-таки – кто?

Мы еще что-то делали и помимо, спешили на работу, писали какие-то очерки, звонили в редакции в надежде на гонорарную мелочь, стояли в очередях, бежали в гости и сами гостей своих поили чаем, а то и молдавским вином и, конечно, щедро угощали спором.

Только знаешь, как я чаще всего вижу нас с тобой? Будто мы две мартышки в одной клетке. И то мы мчимся как угорелые, умирая от хохота, и, разлетевшись по углам, с размаху впадаем в тоску, откуда ровно два шага до ссоры и ровно один шаг до слез, хоть слез наших – кот наплакал. И вот уже от нежности, от жалости мы гладим друг друга по каштановым макушкам. Передышка. Вдох-выдох. И снова помчались.

Замечу мимоходом, угодить в клетку тогда ничего не стоило. Но мы не угодили.

Еще мы беспардонно хвастались друг другом.

Каждому желающему слушать она сообщала доверительно про черепах, которые у меня получались из скорлупок грецкого ореха, они ее восхищали, хотя всякий нерадивый подросток подобную черепаху сотворит, если захочет.

Я же хвасталась материей куда более тонкой, да и сейчас считаю, что только моя Юнка одна на всем белом свете сумела нечаянно и между прочим выучить таблицу Менделеева. Таблица висела в классе деревенской школы, в деревне Жижица, куда Юна Давидовна Вертман была по окончании Московского пединститута выслана отбывать срок педпрактики в наказание за круглые пятерки. Она же мечтала стать режиссером, учиться дальше, но пока не вышло, вышла сельская учительница.

И она обучала деревенских ребят русскому языку и литературе, а висевшая на бревенчатой стене таблица элементов сама вошла в ее зеркальную память да так там и осталась, и она все удивлялась, зачем такое излишество, когда химия ей была ни к чему. К чему была литература. И театр, конечно, театр. Но мне сейчас кажется, что в той постылой деревне судьба показала ей кончик нити Ариадны, только в ту пору мы не могли догадаться, куда покатится клубок. А он покатился мимо большелобого химика с его таблицей – в светелку дочери Любови Дмитриевны Менделеевой, а далее к супругу ее, Александру Блоку – куда ж еще? Их до самой смерти та нить связала, и было на нити два узла на память, два элемента, их отравившие, в менделеевскую таблицу не включенные. Имя им – Любовь и Горе.

Беда какая. Между тем клубок все катился, петляя и запутывая новые судьбы, и много лет прошло, прежде чем он достиг книги о Блоке, которую Толя пришел писать к Юне, в ее маленькую каюту на Хорошевском шоссе.

Конец трагедии. Так называлась книга Анатолия Якобсона об Александре Блоке. На самом деле у трагедии оказалось много концов. Впрочем, как и нитей в клубке Ариадны. Нить имела фабричный брак. Узлов оказалось порядочно.

Ужасно долго живу без тебя, а уж сколько воды утекло за это время изо всех наших скверных кранов – это только ты и смогла бы сосчитать, тебе ведь задачу из арифметики решить – как нечего делать. Как там, в учебнике, было про трубы. Про воду и про то, что все течет и ничего не меняется. Только не в том дело, что вода утекает непонятно куда, а скорее всего в Лету, в том дело, что нам, временно оставшимся, приносит она иногда оттуда бутылку с вестью. И так это между прочим, и так это невзначай, и записка маячит сквозь зеленое стекло.

Весть.

Среди новых знакомых у меня появился маг. Диктую по буквам – Моисей-Анна-Георг. Только не говори, ради бога, «и все ты врешь», не выношу, да еще и тон какой! Так терпеливый педагог уличает изобретательного лгуна, объяснившего, что домашнее сочинение на этот раз съел щенок.

Юнка, ору я в отчаянии, у тебя воображение управдома. Ну честное слово – маг, да еще и профессиональный. Видит всякое, чего прочим не положено видеть. Просто в то наше время этого еще не было, хотя начинались экстрасенсы, хотя в детстве и даже в юности про все такое было много читано в старых книгах, прежде чем нас снесло в сторону позитивизма, да поэзия, слава богу, спасла. Меня, по крайней мере.

Словом, мага зовут Миша, молод настолько, чтоб ничего не знать про наше с тобой время, и, соответственно, про нас про всех. Мы ему Гекуба по имени История. Пьем чай, разговариваем о разном, взяли с полки книжку лагерных писем Юлика. Это когда ему все с воли писали, а он всем отвечал – привет миха как там маринка тошка получит по шее когда выйду гелескул гений а юна умница и так далее, городу и миру, книга получилась преогромная, мы листаем, а там полно фотографий, вдруг маг мой делает стойку:

– Какое лицо интересное!

Плеснула волна, бутылка с вестью маячит сквозь толщу книги. А это, Вертман, ты, как раз твоя фотография. Я чуть не закричала: да как вы догадались?!! – и вовремя прикусила дурацкий вопрос, на то и профессионал, чтоб увидеть, какое у тебя лицо и еще что-то, что открылось ему. Кем ты была вообще и для тысячи лиц в частности.

Вот пишу, изо всех сил стараясь быть объективной, да всякий человек старается быть объективным, особенно когда его о том никто не просит, и уж тем более никто не просит меня, а я зачем-то хочу сказать, как оно было. Почему мне это кажется важным?

В ту пору мы все были тоненькие, талию измеряли, вобрав живот до позвоночника, по молодой глупости не догадываясь, что линия судьбы в сантиметрах не измеряется. А у нее тело. Не фигура, а тело. Грузное, от Рубенса, затянуто в синий кремпленовый костюмчик, ножки тонкие и пучок на затылке. Кто, спрашивается, тогда такие пучки носил и куда смотрела мода.

Мода смотрела мимо.

Но вот что главное.

Была она прекрасна, и это сущая правда. Дивная кожа цвета молочного младенца, руки, пышные от плеча, завершались тонко выточенными пальчиками. Кабы не ужасная близорукость! Эти невозможные очки искажали как могли и форму глаза, и глубину зрачка, и даже ресницы терпели урон. А ведь уже существовали на свете линзы, и уже можно было их добиться и тогда… И тогда вся жизнь изменится, и мир увидит, какие у нее на самом деле потрясающие глаза.

Она отбыла на несколько дней в Киев и вернулась в линзах. Плотная щеточка ресниц развевалась на воле.

– Юна, что с вами? – спросил Катин-Ярцев в коридоре «Щуки» [22] «Щука» – так у нас в обиходе называлось Училище им. Бориса Щукина при Государственном академическои театре им. Евгения Вахтангова. . – Что у вас с лицом.