Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Да, что-то пропало. Взгляд оказался беззащитным, взгляд казался недобрым – это у нее-то! Нет, просто отмечен был высокой бедой – любовью, и нельзя так, нельзя, это прятать необходимо.

Мы отменили линзы. Мы вернули родные очки. Глупости, ничего они не портили, и все стало на свои места по причине необъяснимой и загадочной, и не оставалось никакой возможности понять, в чем дело. Так природа захотела, а природа не фраер, как говорится, чем-нибудь да потешит, как-нибудь да утешит, и никакой Юнкиной красоты они, эти толстые стекла, не портили и не собирались портить. Просто над нею властвовал великий закон по имени Гротеск, соединяющий несоединимое. Проплясав на неправильностях, мог ткнуть вас носом в прелесть особого свойства. Гротеск – как у Гофмана. Гротеск – как у Гоголя. Гротеск – это смех там, где отведено место печали, а в ней был запас смеха, он стоял в горле, у нее было серебряное горлышко, из него смех всегда готов был брызнуть, а в сумочке у нее чистенький, аккуратно сложенный платочек, чтоб смех удерживать, а я люблю ее смешить.

– Петрушка ты! – говорила она мне, пряча платочек в сумку.

И я смешила ее до тех самых пор, пока она не сказала шепотом: не смеши меня.

Она лежала в палате, я на пороге. Встревоженный Вася уже несколько раз звонил – она в больнице и чтобы я шла к ней на Пироговку, я же все бегала в роддом, в Кунцево, к Наташе.

– Юнка, я не могла раньше, потому что у нас родилась новая девочка.

И она сказала шепотом и серьезно: не смеши меня, мне нельзя смеяться.

Смеяться нельзя. Но удивляться ведь можно, и она не переставала удивляться тому, как оно все случилось. Ну, бок побаливал, у кого-то из друзей был знакомый врач в рентгенкабинете, и она пошла, положив в сумку бесценный по тем временам презент, коробку конфет, кем-то Юне поднесенную.

У вас все в порядке, сказала рентгелогиня.

Это Юну ошеломило.

То, что случилось дальше, скорее всего, было спровоцировано той самой коробкой, не жалко, но, с другой стороны, удобно ли вручать такой гонорар времен застоя ни за что.

Она сказала: ну, посмотрите еще что-нибудь. Хоть повыше, что ли. И рентген посмотрел повыше…

В палату ее забрали тут же, в легких была жидкость. Более всего ее удивляло – как же так, шла по Пироговке, заглянула по дороге в угловой магазин, там было мясо такое хорошее для борща и денег в кошельке как раз, и коробку успела-таки вручить. В тот день все так легко и славно складывалось на четко обозначенном пятачке налаженного бытия (Юна плюс Вася плюс Женя) и вот – койка, казенная простыня. Весь лад рассыпался. Начинался оползень. Концы с концами не сходились, а мы еще не знали, что один конец тянулся в сторону могилы.

У нас родилась Ксюша, моя вторая по счету внучка.

А ты начинала уходить…

И что же, это все, что хранилось в бутылке, добытой магом из глубин памяти?

Ничуть не бывало. Там еще оказалась Золушкина босоножка, и это я расскажу. Тем более что после я с помощью Юлика написала в клетчатой тетрадке «Золушку», пьесу для маленькой Машки, театр у нас был домашний: «Да обронила туфельку, хрустальную притом. – А что же дальше было? – Я расскажу потом».

Так вот, это как раз про Юнку. Тем более что наша пьеса появилась отчасти благодаря одному ее приключению.

С легкой руки зэка по имени Юлий Даниэль с воли в места заключения вдруг горохом посыпались письма. Ему все писали, и другим стали писать тоже. Горох дробно стучал о тюремные решетки, а начальству что делать, если, оказалось, писать можно. Вот и пишут с воли, и ладно бы жены там или дочери, а то и вовсе незнакомые, здрасте, мол, и большой привет, хотя вы меня и не знаете. И всё намеки, всё условности, всё ребусы, а не разгадает цензор, в чем там дело, так и по шее получить не долго.

Именно в те самые времена Юна и решила написать генералу Григоренко. Как и все мы, она его подвигом восхищалась, чтила и сострадала, да только как об этом напишешь незнакомому герою? Потому написан был рассказ из жизни, реалистический, короче говоря.

Вот он, сюжет, честный, невинный и забавный, и, читая его у себя в застенке, генерал улыбнется, а что, собственно, еще нужно.

Была у Юны пара маленьких босоножек, плетенных из чего-то упаковочного, но и немного благородного и с каблучком. И вот она пишет, как на Малой Бронной нужно было ей втиснуться в толпу троллейбуса № 10, а давка при посадке – сами знаете, и туфелька слетела на мостовую, а троллейбус двинулся. И она вылезла на Маяковке и пошла, прихрамывая назад, а навстречу ей прекрасный принц, спрашивает:

– Твоя, что ли? – И если принц смахивал на алкаша, то это чисто внешне, а в галантности ему отказать было нельзя, туфлю вручил и пошел опохмеляться на свои собственные, с принцессы не стребовав ни копейки, и даже предложил помощь в обувании. Или, как сказано у классика:

Счастливый финал. Аплодисменты. Если не учитывать несчастного цензора. Что за шифр и что именно там зашифровано? Цензор взялся вычеркивать подозрительное. Из остатков текста генерал Григоренко, кажется, так и не сумел понять, о чем речь, – огрызков текста оставалась самая малость.

То было самая эффектная история в репертуаре Юны. Только будем откровенны, без усердия цензора история сильно бы проиграла.

Реализму до абсурда далеко, я всегда тебе это говорила.

А ты была уверена в необходимости служить реалистическим богам на сцене и свято чтила МХАТ, и чтила заветы Марии Осиповны Кнебель. И кстати, как помню, при поступлении в театральный институт, одержимая мечтой о режиссуре, ты именно от нее получила поддержку, забавную и трогательную. Именно она спросила при всем честном народе на вступительных экзаменах, заслоняя тебя от прочих экзаменаторов:

– Скажите, а на сцене без перевоплощения можно?

– А без перевоплощения нельзя, – ответила ты голосом примерной отличницы.

Если выразить подтекст диалога по-русски, еврейка помогала еврейке, так ты объясняла, смеясь.

Но шутки в сторону, вот что я думаю о твоей режиссуре.

Как-то Рудницкий написал о Шагале: в нем не оказалось театральной крови. Я уверена в том, что в твоей группе крови содержалась литература. Для тебя сначала было слово, и слово было твой Бог. И слово было от Бога. Слово твоего Бога звучало не из туч, а из книги. Притом из книги гениальной и особого свойства. А потому, если совсем серьезно, я бы не дала тебе ставить Белоснежек с их гномами, а также и Пеппи с их длинными чулками, это и другие могли поставить не хуже.

Тебе бы ставить Гоголя, именно Гоголя, никого не знаю другого, кто бы так умел Гоголя прочитать. Так прочитать, чтоб отчаянно жалко стало всех, и Агафью Тихоновну, и Яичницу, и даже сваху. А Кочкарева? Его, представьте себе, тоже жалко. Было это в Кишиневе, ты ставила «Женитьбу» в юном театре «Лучафэрул», в нашем с тобой театре, а труппа там состояла из самых красивых актеров на свете. Они были прекрасны и такими оставались на сцене, хотя в «Женитьбе» ты как-то сумела отучить их от романтической шиллеровской повадки, наставляла прикидываться грузными жабами, мышами на тонких лапках, «пузырями земли». Фантомы, несчастные уродцы, они вылезали из Гофмана и в Гоголе поселялись. Обживались в российской действительности, набирались нелепостей, глупели. И становились несчастными. В спектакле опрятные химеры и аккуратные гиперболы росли как грибы. Но грибы деликатные, незнакомые с разнузданностью.