Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Но он отмахивался от шутников как ст назойливых мух. Всем было хорошо известно, что секретных бумаг он не терпел и принципиально их не заводил. Непорядок, конечно. Но речевик он был отменный, и поэтому ему прощали.

В комнате 1001 постоянно спорили. Темы были разнообразны, но всегда актуальны: можно ли прийти в коммунизм прямо из феодализма, хороший ли человек — вождь Мао Цзэдун, как определить, что у тебя аппендицит, можно ли обнаружить подземный ядерный взрыв с помощью мировой сети сейсмических станций и так далее.

За средним столом справа сидел сильно сутулый, худенький молодой человек в больших очках и с пышной шевелюрой вьющихся волос. Он всегда что-то писал и в то же время принимал самое активное участие в любом споре, азартно крича и жестикулируя. Его взгляды были радикальны и безапелляционны — выкинуть Сталина из Мавзолея немедленно, запретить поэзию как глупую и ненужную выдумку. И еще он брался лучше любого врача поставить диагноз каждому заболеванию и очень бывал доволен, когда он оправдывался.

Этим молодым человеком был Аркадий Шевченко — будущий советник Громыко, заместитель генерального секретаря ООН и агент ЦРУ, мирно живущий сейчас в одном из фешенебельных пригородов Вашингтона.

Ради справедливости следует признать, что он был одним из самых одаренных представителей «доблестной референтуры», хотя из ее рядов вышло немало известных дипломатов. Приехав завоевывать Москву из Евпатории, где простыми врачами трудились его родители, Шевченко сам пробился в МГИМО, прекрасно его закончил и по «громыкинскому набору» попал на стезю разоружения. Там он стал звездой первой величины и, разумеется, писал кандидатскую диссертацию на тему о разоружении.

Из-за этой диссертации все и произошло. Дело в том, что в его неординарной голове нередко рождались мысли, которые никак не удавалось втиснуть в прокрустово ложе советской науки. Кафедра в МГИМО их просто отвергала, и Аркадия бессчетное число раз заставляли переделывать диссертацию.

— Грязные торгаши от науки, — кричал он в комнате «тысяча и одна ночь», — я публично посрамлю вас и заставлю признать, что я был прав.

И заставлял, причем не раз. Для этого он нашел безотказный способ. В те времена Хрущев чуть ли не каждый день выступал или давал интервью по вопросам разоружения. Практически все они готовились в 1001-й комнате. Откуда прямым ходом шли к завотделом Новикову, а от него — к помощникам Хрущева. В эти речи Аркадий Шевченко наловчился вставлять пассажи, которые в нужном ему свете трактовали тот или иной спорный вопрос разоружения, да притом еще в агрессивной хрущевской манере.

Обычно разоруженческий раздел в этих речах не менялся — МИДу доверяли, а в разоруженческих делах никто не разбирался, да и не хотел разбираться. Но заведующий ОМО К. В. Новиков длинных хрущевских речей не любил.

— Вот этими руками я написал все письма Сталина Черчиллю во время войны, — поучал он молодых дипломатов. — Я усвоил его стиль так, что они шли без единой поправки. Ну, например, «Ваше письмо получил. Точка. С письмом не согласен. Точка. И. Сталин». Точка. Вот как надо писать! А теперь? Какое-то словоблудие! Социализм — это не колбаса, давайте торговать. Нет, я так писать не могу. Это вы, молодые, пишите.

Поэтому приносимые ему проекты читал по диагонали, в суть особенно не вникая. Так и получалось, что обычно проходило то, что было написано в комнате 1001. Из этого не следует делать вывод, что «доблестная референтура» творила, что хотела, а Хрущев был ее бездумным рупором. Боже упаси, нет. Референтура творила в строгих рамках официально заявленной позиции. Ну, как, скажем, мастера-иконописцы XVI–XVII веков. В этом-то и была суть игры. Ведь в рамках официальной линии всегда есть много нюансов, которые можно повернуть то так, то эдак…

Конечно же вся комната 1001, затаив дыхание, следила за этой неравной борьбой Аркадия с кафедрой. Каждое выступление Никиты Сергеевича ждали с нетерпением не потому, что хотели услышать, какую очередную истину провозгласит вождь, а чтобы узнать, сохранился в ней Аркашкин пассаж или нет.

И обычно пассаж был на месте. Диктор произносил его в зависимости от содержания то торжественным. а то и угрожающим тоном. Но заявленное Хрущевым сразу же становилось непреложной истиной, законом науки.

— Ага, — кричал Шевченко, — съели? Теперь вы у меня попляшете!

Так же случилось и с всеобщим и полным разоружением. Зашел на кафедре спор о прошлых советских инициативах по всеобщему разоружению, выдвинутых еще в Лиге Наций. Он доказывал, что это хорошие предложения, а ему возражали — пустышка, мол, это все так, одна пропаганда.

Вернувшись к себе на десятый этаж, Аркадий, как всегда, поклялся проучить «грязных торгашей». В очередную речь Хрущева был вставлен прекрасный пассаж о смелых инициативах советской дипломатии, выступившей еще в конце двадцатых годов с программой всеобщего и полного разоружения. Но к вящему изумлению референтуры на этот раз речь Хрущевым была произнесена, а о всеобщем разоружении — ни слова.

Разгадка пришла через несколько дней, когда в комнату 1001 поступило задание от Громыко: готовить новую масштабную инициативу — советскую программу всеобщего и полного разоружения. Тут все стало ясно, да еще помощники рассказали:

— Прочитал Никита Сергеевич проект речи и говорит: зачем же такую хорошую идею отдавать прошлому. Надо нам самим такую программу разработать. Мне осенью в Америку ехать придется, там, в ООН, и выдвинем.

Случилось это в конце лета 1959 года. Так что времени на разработку новой программы разоружения совсем не было. Проклиная на чем свет стоит Аркашку, день и ночь трудилась «доблестная референтура» над этой программой и речью Хрущева в ООН.

Никита Сергеевич покидал Нью-Йорк воодушевленным. Еще находясь под впечатлением своей замечательной речи в ООН, он решил пообщаться с простыми людьми, проехать по знаменитым нью-йоркским трущобам, о которых читал у Горького, и пожать руки обездоленным неграм — настоящим братьям по классу. А вместо этого его возят туда-сюда по автостраде вдоль скучной Ист-Ривер.

Посольство тоже считало, что американцы хотят ограничить контакты советского лидера с простыми людьми. «Не было организовано здесь ни одного посещения предприятий или встреч с рабочими, — сетовал Меньшиков. — Даже фешенебельную Пятую авеню отказались показывать, не говоря уже о негритянском районе Гарлем, хотя это и было обещано».

— Вы что же, боитесь показать, как живут у вас негры? — спрашивал Меньшиков.

Теперь, когда ехали в аэропорт, Хрущев настоял: давайте проедем по Гарлему. Кортеж машин промчался по пустой негритянской части города.