Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

В душе этого маленького толстяка с бородавкой на носу всегда боролись два человека. Один — непримиримый догматик, затвердивший наизусть несколько азбучных постулатов марксизма. Это он заставлял Хрущева в пылу полемики бросать в оппонентов совершенно неприличные выражения, вроде знаменитого: «Мы вас закопаем».

Именно этот талмудист от марксизма заговорил в нем, когда позднее, в речи перед трудящимися Владивостока, вспоминая об отлете из Вашингтона, он вдруг рассказал:

— Мне было очень приятно слушать гимн нашей Родины и двадцать один залп из орудий. После первого залпа я подумал: это Карлу Марксу! Второй залп — Фридриху Энгельсу! Дальше — его величеству рабочему классу, трудовому народу! И так — залп за залпом в честь нашей Родины, ее народов. Неплохо, товарищи, неплохо!

Но другой человек, живший в нем, думал по-иному. Энергичный прагматик с крепкой крестьянской хваткой, он тащил в дом все, что видел хорошего. Это он восхищался американскими станками, дорогами, домами, кукурузой, хотя и не без удовольствия, как хороший хозяин, сразу подмечая недостатки.

Поэтому Никита Сергеевич вернулся в Москву с твердым намерением воплотить все лучшее, что увидел в Америке, в советскую жизнь. Нет, политической системы, упаси Бог, он менять не собирался. И мысли такой в голове не было. Но вот построить такие же дороги, заводы, дома он страстно хотел. Об этом он вслух не распространялся. И вообще этого второго человека с крестьянской хваткой можно было услышать очень редко. Скорее, угадать, разглядеть в его практических делах.

А в общем, оба сидевших в нем человека — и догматик и прагматик — были очень довольны поездкой за океан, своим открытием Америки. И не так все страшно было, как казалось. И успех налицо. Много лет спустя Хрущев вспоминал: «Это была колоссальная моральная победа. Я до сих пор помню, как обрадовался, когда мой переводчик сказал, что Эйзенхауэр назвал меня по-английски: Му friend ».

По возвращении из Америки сразу навалилась масса дел. Даже дух перевести было некогда. Из Пекина все отчетливее доносилось глухое недовольство, в котором достаточно четко просматривалось обвинение в ревизионизме.

Личные отношения с Мао Цзэдуном у Никиты Сергеевича складывались далеко не просто. На них всегда лежала тень Сталина. А за ней — еще более серьезная проблема: кто из них двух — Хрущев или Мао — является лидером коммунистического мира, наследником дела Маркса, Ленина, Сталина…

Советско-китайские отношения стали быстро ухудшаться с конца 1958 года, когда в Китае развернулась кампания за создание народных коммун. Пекин хотел в течение четырех-пяти лет построить в Китае коммунизм. Это больно било по самолюбию Хрущева. В такие сроки построить коммунизм в Советском Союзе ему было явно не под силу. Он обещал, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме только лет через двадцать.

Поэтому перед партийными идеологами встал вопрос, как отреагировать на китайскую идею создания народных коммун. В отделе соцстран ЦК, которым заведовал тогда Ю. В. Андропов, была создана специальная группа для подготовки решения Президиума ЦК на сей счет. Выбор был не богат идеями.

Можно было ради великой дружбы китайского и советского народов одобрить создание коммун. Но это означало бы одновременно признание того грустного факта, что Китай, а не Советский Союз идет впереди планеты всей к построению светлого будущего.

Можно было бы, конечно, объявить эти коммуны левацким загибом, с которым уже боролась наша партия во время коллективизации. Но это углубило бы раскол между двумя странами.

Андроповский отдел решил по части мудрости переплюнуть самого царя Соломона. Во имя сохранения стабильности советско-китайских отношений он рекомендовал Президиуму временно не акцентировать внимания на народных коммунах, то есть и не одобрять, и не критиковать.

Однако в Пекине советское молчание восприняли крайне болезненно — там явно рассчитывали на поддержку. Молчания поэтому не получилось. Между КПСС и КПК начала разворачиваться полемика. Сначала из-за коммун, а потом и американский угол появился — Хрущева начали обвинять в послаблении империалистам США.

Поэтому и дня не прошло, как измученный американским вояжем Хрущев вылетел в Пекин. Тем более что и повод был серьезный — десятая годовщина победы китайской революции.

Но прием там оказался холодным — совсем не таким, как в Вашингтоне. Улицы были пусты. Не было привычной толпы людей, радостно машущих флажками. Никто не выкрикивал приветственных лозунгов. Население столицы даже как следует не предупредили о приезде высокого гостя.

Таким манером китайское руководство выразило свое неудовольствие шумной, «как балаган», поездкой Хрущева по Америке, в ходе которой произносились неуместные похвалы разрядке и разоружению, в то время как отношения Китая и США становились все более и более напряженными.

К тому же, буквально накануне, летом этого года, Хрущев дал болезненный отлуп ядерным амбициям Китая. В одностороннем порядке, как раздраженно говорили китайцы, он разорвал соглашение о поставке новой техники, необходимой для национальной обороны Китая. Более того, отказался передать Китаю образец атомной бомбы и технические данные для ее производства, в ядерных вопросах между Россией и Китаем тогда пролегала пропасть. Хрущев считал ядерную войну вселенской катастрофой. А для Мао она была лишь очередным необходимым шагом к установлению господства социализма во всем мире.

На Московском совещании представителей коммунистических и рабочих партий в 1957 году китайский лидер вел себя как оракул. У него было что-то с ногами, и поэтому во время приема в Георгиевском зале Кремля он сидел, а вокруг толпились руководители других коммунистических партий. Любимой темой у Мао была тогда третья мировая война, и он постоянно к ней возвращался, видимо считая ее абсолютной неизбежностью.

— Неру и я сам, — говорил Мао, — сейчас обсуждаем вопрос, как много людей исчезнет в атомной войне. Неру считает, что мы потеряем миллиард с половиной. А я говорю — миллиард с четвертью.

Пальмиро Тольятти спросил его:

— А что станет с Италией в результате такой войны? Мао задумчиво посмотрел на него и холодно ответил:

— А кто вам сказал, что Италия должна выжить? Останется триста миллионов китайцев, и их будет достаточно, чтобы продолжить человеческий род на Земле.

Неудивительно, что Хрущев решительно отказался помочь Китаю в производстве ядерного оружия. Несмотря на то, что просил о ней сам Мао. Хрущев был тверд, хотя Советский Союз к тому времени практически уже построил в Китае завод по производству плутония, — только лифты осталось поставить, как рассказывал В. С. Емельянов, один из руководителей советской ядерной программы.