Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Что ж, на американцев это действительно произвело хорошее впечатление. Нина Петровна всегда приветливо улыбалась. Вместе с нею были дочери — бойкая Юлия, хорошенькая блондинка Рада, задумчивый сын Сергей, деловой зять Алексей Аджубей. В общем, все как у нормальных людей.

Ровно в семь утра 15 сентября 1960 года с правительственного аэродрома «Внуково-2» поднялся в воздух огромный Ту-114 — самый большой тогда самолет — и взял курс на Америку. Советская пресса, изображая неуемный восторг, писала: «В этом самолете, как в капле воды, отразилось необъятное море советской индустрии, бурное победное развитие ее, гибкая экономическая структура, гуманистическое направление… И казалось, что не только подъемная сила стреловидного крыла, могучая тяга двигателей, превосходящих по мощности турбины иных гидростанций, подняли в воздух самолет Н. С. Хрущева, перенесли его за океан, но и заботливая, бережная сила миллионов советских тружеников, всех прогрессивных людей земли, их неукротимая, страстная тяга к миру».

А Хрущев по-хозяйски осмотрел просторные салоны: свою спальню, кабинет, помещения для приближенных. Заглянул и в общий салон с длинными рядами кресел, сплошь забитый дипломатами, сотрудниками КГБ, журналистами, переводчиками, охранниками и совминовской обслугой. Подчеркнуто демократично поздоровался за руку с теми, кто был поближе, пошутил и вернулся к себе в кабинет, где уже собрались сопровождающие его лица.

Их подбор был необычен для советской делегации такого калибра. Прежде всего потому, что в ней полностью отсутствовали партийные боссы и военные. А их место заняли известные ученые и писатели, имеющие к тому же солидные посты в партийно-государственной иерархии.

Пожалуй, только писатель Михаил Шолохов не занимал никаких постов. Но он-то и доставлял больше всего хлопот. Нет, не вольнодумием, а пристрастием к спиртному. В окружении Хрущева следили, чтобы он не сорвался и не испортил благостной картины интеллектуального ореола вокруг советского лидера.

Особую группу составляли начавшие входить в силу помощники Хрущева: Шуйский, Лебедев, Трояновский. Это были «негры», дни и ночи корпевшие над составлением многословных речей и заявлений «Энэ-са», как между собой называли Хрущева. К ним тесно примыкала журналистская верхушка — Ильичев, Сатюков, Аджубей.

Громыко со своей командой держался несколько стороной и выглядел ненужным приложением к задуманной грандиозной агитационно-пропагандистской феерии. Однако по программе предстояли кое-какие официальные переговоры, и дипломаты могли понадобиться.

Любопытный человек был Андрей Андреевич Громыко, и о нем следует сказать особо, ибо в повести этой он выступает как тень и эхо главного героя, которого неизменно сопровождал во всех заграничных поездках.

Когда Хрущев собрался сделать Громыко министром иностранных дел, многие его отговаривали: безынициативный, мол, он человек и дубоватый. Но именно такой человек и нужен был Хрущеву, который с самого начала твердо решил заниматься внешней политикой собственноручно. Тем, кто критиковал Громыко, он говорил:

— Ну чего вы волнуетесь? Пост секретаря ЦК у нас важнее. А внешняя политика не зависит от того, кто будет министром. Вот назначьте завтра председателя колхоза, и он вам такую линию проводить начнет, что пальчики оближете. Потому что политику у нас делает не министр, а партия.

И назначил министром Андрея Громыко, который, к слову, начинал свою дипломатическую карьеру советником по сельскому хозяйству в посольстве в Вашингтоне. Там, в Вашингтоне, и сложилось его жизненное кредо, которое идеально выражено плашкой на окнах московского трамвая: «Не высовываться». Он так и сидел за своим письменным столом и читал газеты. Ничем не отличался, был нем и сер, что дало основание тогдашнему послу в Соединенных Штатах Максиму Литвинову в характеристике, данной Громыко, начертать: «К дипломатической службе непригоден».

А он еще как оказался пригоден! Почти на тридцать лет стал несменяемым: пережил и Хрущева, и Брежнева, и Андропова, и Черненко. В личной жизни любил хорошие вина, поэзию, читал книги по истории и философии. А в политике вытягивался в струнку и колебался только вместе с линией партии. Сам инициативы не проявлял и сотрудникам своим не советовал:

— Не знаете, что делать? Выполняйте инструкцию. У вас нет инструкции? Так ничего и не делайте, ждите, когда появится.

При всем том его, бесспорно, сильной стороной была поистине лошадиная работоспособность, рабская безотказность и профессиональная компетентность в рамках спущенных сверху директив. Был отменным переговорщиком. Как бульдог, вцеплялся в противника и доводил дело до конца. Называл это по-своему, тяжеловесно: «Не дать погаснуть огоньку в конце тоннеля». Пример тому — заключение договоров о запрещении ядерных испытаний и о нераспространении ядерного оружия, — это его прямая заслуга.

В своих воспоминаниях Громыко дал одному из госсекретарей США, Дину Раску, такую хвалебную, с его точки зрения, характеристику: «Раск отличался завидной настойчивостью. Если у него имелась какая-либо запасная позиция по тому или иному вопросу, то он раскрывал ее лишь тогда, когда партнер по переговорам уже собирался встать из-за стола, чтобы закончить беседу. Выдержка и пунктуальность у него были отменные». Как будто писал о самом себе.

…Не успел самолет оторваться от земли, как Никита Сергеевич развил кипучую деятельность. С борта посыпались приветствия лидерам тех стран, над которыми пролетал Ту-114. Еще раз провели совещание, уточняя стратегию и тактику предстоящей встречи. Потом был обед — шумный, веселый, с тостами. Все выпили, но по маленькой.

А после Никита Сергеевич заснул. Проснулся он уже над Атлантикой. «Когда я проснулся, солнце уже взошло, — вспоминал Хрущев. — Разные мысли приходили мне в голову, когда я глядел на океан внизу. Я был горд, думая, что мы на пути в Соединенные Штаты на нашем новом пассажирском самолете. Нет, мы не поклонялись Америке… Причина нашей гордости была в том, что мы в конце концов заставили Соединенные Штаты признать необходимость установления более тесных контактов с нами…»

Президент Эйзенхауэр в это время уже ждал его на военно-воздушной базе Эндрюс в пятнадцати милях от Вашингтона. С ним был государственный секретарь Гертер, другие члены кабинета. Тут надо сказать, что с американцами произошел некий конфуз: советский самолет оказался слишком большим и посадить его в аэропорту Вашингтона было просто невозможно. Поэтому выбрали базу ВВС США Эндрюс. Однако и там самолет еле-еле развернулся на рулежных дорожках.