Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

— Почему этот дом называют Белым? — неожиданно спрашивает Хрущев.

— Да, вот… так повелось, — мямлит Меньшиков.

— Так, с тобой все ясно, — иронично, но жестко бросает Хрущев. — Может, кто-нибудь объяснит?

Из окружения Хрущева желающих не находится. Поэтому отвечает американский переводчик Александр Акаловский:

— В 1814 году английские войска заняли Вашингтон и почти полностью сожгли. От резиденции президента остались одни только обугленные стены. Дом восстановили. Но, чтобы стереть следы пожара, стены выкрасили в белый цвет.

У дверей знаменитой Овальной комнаты, на протяжении пятидесяти лет служившей личным кабинетом американских президентов, уже поджидал Эйзенхауэр. Его худое, аскетическое лицо смягчила доброжелательная улыбка. Широким жестом он пригласил Хрущева войти. Никита Сергеевич шагнул вперед и, к удивлению своему, оказался в небольшой, выдержанной в умиротворяющих зеленых тонах комнате, ничем не похожей на помпезные и огромные кремлевские кабинеты.

Правда, прямо перед ним стоял массивный, темный, палисандрового дерева стол, размерами напоминавший родной кремлевский. За ним кожаное крутящееся кресло. Джон Эйзенхауэр — сын президента, служивший у него еще и помощником, подшучивал, что стол этот выглядит как огромное футбольное поле, на котором играет всего лишь один игрок. Напротив — мраморный камин, которым, по-видимому, не пользовались, а на нем два бюста, как пояснил Эйзенхауэр, Вашингтона и Франклина. Рядом с камином — американский военный флаг с длинными боевыми лентами. По бокам две картины. «Батальная морская сцена» Андре Вьета и «Дикая утка, висящая на стене» Джорджа Коупа. Из широкого французского окна с двухдюймовыми пуленепробиваемыми стеклами видны розарий и лужайка, на которой стоит президентский вертолет морской пехоты номер один.

Пожалуй, ничто в этом кабинете не свидетельствовало о вкусах хозяина — ни мебель, ни картины, ни даже книги. На полках уныло выстроились 24 тома Британской Энциклопедии и 54 тома собрания «Великие произведения западного мира», включая Дарвина, Гегеля, Канта, Адама Смита, Толстого и даже Маркса. Но явно не для чтения, а так — для антуража.

Правда, Хрущеву еще в Москве доложили, что хобби президента — живопись. Нередко поздним вечером случайные прохожие могут заметить свет в окнах второго этажа западного крыла Белого дома. Но это вовсе не значит, что президент занят государственными делами. Свет горит в комнате, примыкающей к спальне. Там он пишет картины, в основном — пейзажи. Живопись, считает он. — лучший отдых.

Расселись не за столом для переговоров, как в Кремле, а на диване и в мягких креслах — вроде бы для того, чтобы просто поговорить по душам. Правда, еще в Москве договорились, что беседы по существу состоятся в Кэмп-Дэвиде, а здесь разговор будет самый общий, ну, может быть, наметят вопросы, которые предстоит обсудить.

Эйзенхауэр сказал, что поднимет берлинский вопрос. От его решения зависит возможность проведения встречи большой четверки. Может быть, они смогут обсудить также проблемы советско-американской торговли, обмен идеями и людьми.

В ответ Хрущев разразился длинной тирадой о необходимости укрепления доверия:

— Американцы боятся марксизма. Посмотрите на вице-президента Никсона, он не знает марксизма, но боится его. Недавно он произнес в Ассоциации зубных врачей жесткую речь. Она не вызвала у меня зубной боли, но холоду в международные отношения добавила.

Эйзенхауэр сказал, что не читал этой речи, но теперь обязательно прочтет ее.

— Читать это выступление не стоит, дело прошлое, — заметил Хрущев.

И так далее и все в том же духе: обмен любезностями, вымученными шутками, которые не всегда были понятны. А о делах — только вскользь. И то по Берлину.

— Конечно, — признал Эйзенхауэр, — положение ненормальное, когда союзники продолжают оставаться в этом городе спустя пятнадцать лет после окончания войны. Но еще в 1945 году США взяли обязательства перед германским народом и, пока не выполнят их, не должно быть никаких односторонних действий Советского Союза, которые мешали бы им сделать это. Поэтому ваш ультиматум, господин Хрущев, вызвал серьезный кризис.

Никита Сергеевич не стал заострять эту тему.

— Поверьте мне, — сказал он, — у нас нет намерений предпринимать односторонние действия, хотя именно Соединенные Штаты предприняли односторонние действия в Японии, которые лишили нас наших законных прав.

— Было бы желательно, — со значением говорил он, — выработать общий язык, признающий сам факт существования двух германских государств. При этом подтвердить, что ни одна из сторон не будет прибегать к силе. От США не потребовалось бы юридического признания ГДР, а просто признание того положения, которое уже существует. Германское урегулирование способствовало бы и решению проблем Берлина.

Так прошло полтора-два часа вместо получаса, предусмотренного программой. Потом позвали журналистов и фотокорреспондентов, чтобы запечатлеть историческую встречу двух лидеров великих держав. Эйзенхауэр и Хрущев пожимали друг другу руки, улыбались, садились, вставали, снова садились, изображая серьезный, деловой разговор. После этого президент сказал, что хочет поговорить с гостем наедине.

Странный получился разговор. Эйзенхауэр сообщил напрягшемуся от внимания Хрущеву, что пригласил его в США, так как глубоко убежден: он, Хрущев, может стать величайшим политическим деятелем в истории. У него сильная власть в союзе государств, обладающих огромной мощью. А президент распоряжается только в США и то на шестнадцать месяцев — до ближайших выборов. После этого он будет продолжать любить людей — всех людей в мире, включая и русских. Эйзенхауэр хочет, чтобы они жили в мире и согласии. Но советский премьер будет обладать огромной властью еще долгое время. Если он мудро использует ее, то может стать человеком, который внесет огромный вклад в обеспечение мира во всем мире.

Хрущев был явно озадачен такой тирадой. Он ждал чего угодно — угроз, ультиматума, наконец, предложения поделить сферы влияния в Германии или на Ближнем Востоке, но не такого «наивного лепета». Что это, опять его испытывают на прочность?

Поэтому он довольно сухо ответил: «Советский Союз в одиночку не может обеспечить мир. Обе стороны должны работать для разрешения существующих противоречий». Эйзенхауэр заявил, что будет молиться за это. Вот и все.

Позднее президент скажет Анне Уитмен, своей секретарше, о беседе с Хрущевым:

— То были приятные слова. Но они ни в чем не изменили его взглядов.

И он был прав.

Солнце клонилось к закату, когда Эйзенхауэр и Хрущев вышли на лужайку перед Белым домом, где стоял вертолет. Жара спала, но по-прежнему было душно. Еще по дороге с аэродрома президент предложил гостю совершить экскурсию над американской столицей на его личном вертолете. Он хотел показать огромный город и уличное движение в часы пик, рабочих и служащих, разъезжающихся после работы домой на собственных машинах. Хрущев не поверил Никсону, что в Соединенных Штатах 60 миллионов автомобилей — что ж, теперь он может увидеть это собственными глазами.