Франческо Пастура - Беллини

Ничто не мешает предположить, что эти попытки Беллини отразили или же, наоборот, замаскировали какие-то типичные россиниевские приемы, которые он перенял (впрочем, влияние Россини на музыку Беллини будет заметно даже в опере «Пират»). Нет ничего плохого в том, что музыкант-ученик избирает себе какой-то образец для подражания. Но, к сожалению, Дзингарелли, должно быть, догадался, какого происхождения эта «новизна» в работах ученика, и в резкой форме выразил ему свое неудовольствие. Беллини решительно защищал свою «ошибку». И тогда вспыхнула молния и грянул гром. «Вы, вообразивший себя реформатором, вы не рождены для музыки…» — решительно заявил молодому человеку Дзингарелли. Он был убежден, что и Россини, и его юный подражатель получили по заслугам. «Сказано резко и лаконично», — спешит дать оценку этим словам Флоримо. Беллини же показалось, будто его ударили хлыстом прямо по лицу, и от боли, от стыда он горько разрыдался в тиши своей комнатки.

Только позднее смог он понять, что этим жестоким упреком учитель вовсе не хотел «унизить его и лишить мужества», а только попытался «встряхнуть», уязвить его самолюбие и заставить прислушаться к своим советам. Но жестокие слова Дзингарелли Беллини никогда не забудет и напомнит о них своему бывшему учителю, когда возвратится в Неаполь уже знаменитым композитором. Тогда-то он и даст ему достойный ответ.

Упрек, однако, был полезен, судя по реакции, которую он пробудил в душе Беллини. Он оказался толчком, вызвавшим у него желание оставаться самим собой или по крайней мере вложить в свои сочинения все лучшее, что было в его душе. Можно чтить Россини, преклоняться перед ним, но не следует подражать ему. Более того, надо избавляться от его чар и постоянно искать в себе самом волнение, рождающее собственную музыку.

Нужно искать, а значит, много работать, и не пугаться, не впадать в уныние. К чему-то конкретному он, конечно, со временем придет. «Подхлестываемый жаждой славы, которая с каждым днем разгоралась в нем все сильнее, он удвоил свои усилия», — рассказывает Флоримо, бывший свидетелем «бунта» Беллини. И в результате этой напряженной творческой работы — продуманной и целеустремленной — что тоже было реакцией на упрек Дзингарелли, родились многие его произведения для голоса и отдельных инструментов, для маленького и большого оркестра. Среди них две симфонии, Вторая месса, псалом «Dixit», «Magnificat», «Credo», «Те Deum» и кантата «Ismene», написанная к свадьбе кого-то из друзей. Некоторые фрагменты рукописей этих произведений хранятся в библиотеке Сан-Пьетро в Майелле и в Музее Беллини, а свадебная кантата утеряна, и до сих пор так и не удалось выяснить, кому же она предназначалась.

В этом же году судьба отравила личную жизнь Беллини каплей горечи, грубо прервав идиллию, которую он тайно переживал с Маддаленой.

Молодые люди, отрешившись от всего на свете, обитали в своем собственном мире музыки, стихов, улыбок и молчаливых взглядов. Но со стороны нетрудно было догадаться, какова истинная цель уроков пения, которые маэстрино несколько раз в неделю давал дочери судьи. Злые языки, заботясь о приличии… Короче, дон Саверио и донна Теодора Фумароли вскоре поняли, что окружали «уважением, вниманием и заботой» мальчишку, который злоупотребил их сердечным гостеприимством.

Возможно, родители Маддалены тоже полагали, что любовь, рожденная под крылом музыки и поэзии, — одно из самых чистых чувств, ниспосланных богом. Но, видимо, недовольство их было сильнее снисходительности. Ну а разного рода «со стороны виднее» и «что скажут люди» довершили остальное. Должно быть, из этих соображений дон Саверио и донна Теодора приняли «твердое и непреклонное решение просить Беллини прекратить уроки, реже являться с визитами и наконец навсегда покинуть их дом…». Это выяснение отношений происходило, конечно, не в присутствии синьорины, которую ожидал свой особый разговор наедине с родителями.

В ответ на строгое предупреждение супругов Фумароли пролились целые потоки слез, рыдали оба — и барышня и маэстрино. «Вряд ли когда было выплакано столько слез, таких искренних и таких горячих, — пишет Флоримо, бывший свидетелем того, как хлынул один из этих потоков, — вряд ли когда, — продолжает он, — человеческое сердце было так жестоко разорвано на куски». Нетрудно представить, как глубоко были потрясены Винченцо и Маддалена словами судьи, который, закрыв глаза на то, что он отец, и в своем доме тоже сделался судьей, привыкшим с высоты своего судейского кресла каждый день выносить приговоры преступникам. Он не сумел оценить всю силу целомудренной любви молодых людей, которые, возможно, были созданы друг для друга.

В ответ на слезы дочери он, конечно, строго провозгласил, что сделал это «для ее же пользы». Но на самом деле он убил ее. А Беллини… «Ему пришлось склонить голову и повиноваться…» — пишет Флоримо. И действительно, что еще ему оставалось делать. Во всяком случае, в тот момент.

Когда прошли первые дни отчаяния, молодой катаниец принялся готовить отпор. Прежде всего, он сумел восстановить связь с Маддаленой, запертой в доме под строгим надзором. Как же пригодился, наверно, в эти дни тот самый бинокль, который помог Беллини рассмотреть девушку! Кроме того, он наладил нелегальную почтовую службу, чтобы ежедневно обмениваться с ней хотя бы письмами. Но самое главное — он начал готовить наступление, разработав «гениальный план», который, несомненно, сломит упрямое сопротивление судьи. В союзники он возьмет оперное либретто, и на него напишет музыку — отчетную работу к окончанию Колледжа. Он сочинит оперу, в которую вложит всю свою душу, и уверен, она будет иметь такой громкий успех, что его имя окажется на устах у всего Неаполя, вызовет «фурор», «безумие», как было принято говорить тогда, и сразу же принесет ему славу и популярность, перед которыми снова откроются двери дома Фумароли, теперь уже распахнутся обе их створки. И тогда прежний маэстрино, ставший прославленным маэстро, сможет с полным правом просить руки барышни Маддалены у ее строгого отца, и тот поспешит дать согласие, даже не сумев скрыть гордости и волнения.

Таким в переводе на житейский язык был план Беллини, как о нем повествует Флоримо, который, конечно, был посвящен в его намерения. Винченцо жил этими наивными и простодушными мечтами. «Надо ли пояснять, — замечает Флоримо, — с каким пылом работал мой друг…». Видимо, находясь в таком возбуждении, он без долгих размышлений и выбрал либретто — некую стихотворную стряпню, которую захотел положить на музыку.

В какой драме, в каком романе или бог знает где еще поэт Андреа Леоне Тоттола выискал сюжет либретто «Адельсон и Сальвини», до сих пор остается тайной. Известно лишь, что на это же самое либретто сочинил оперу Валентино Фиораванти и что она ставилась в 1816 году в театре Фиорентини, но успеха не имела.