Франческо Пастура - Беллини

Итак, предстояло сражение. Но на этот раз Беллини и бровью не повел. Понимая, что каждое его слово будет оценено, взвешено и соответственно истолковано, он всем, кто говорил ему, что Париж — это не Италия (как будто здесь талант Доницетти должен был возрасти, а его уменьшиться), решительно отвечал: «Каждый из нас будет сражаться своим оружием, как в Италии, а газеты могут только упрочить ту или иную репутацию, но никак не создать ее. Поэтому я надеюсь, что мы, я и он, продолжим то, что до сих пор делали в Италии».

Но в глубине души Беллини был перепуган. «Узнав, что подписан контракт с Доницетти, — поведает он потом своему дяде, — я три дня жил как в лихорадке, понимая, какая мне готовилась западня. И в самом деле один знакомый сказал, что не надеется на мой успех в Париже. Если и будет успех, то у Доницетти, так как его пригласил Россини», который нарочно подписал с ним контракт, «чтобы, — решил Беллини, — Доницетти конкурировал со мной и задушил меня, уничтожил при поддержке колоссального влияния Россини и т. д. и т. д.».

Что было во всем этом правдой, а что домыслом, мы не знаем, но из событий, какие последовали дальше, можем заключить, что самое скрытое и запутанное в этих событиях возникло отчасти из-за стараний информаторов Беллини, но прежде всего было порождено пылкой и чересчур впечатлительной фантазией катанийца. И все эти огорчения вызвали у Беллини реакцию, какая и нужна была в данном случае для его же пользы. «Я тоже, — продолжает Беллини, — когда оправился от первого потрясения, собрал все свое мужество и стал думать, как избавиться от поистине дьявольских интриг, которые могли скомпрометировать меня перед всей Европой». И в защиту своего престижа он принялся разрабатывать хитрейший план.

«Я решил, что прежде всего должен потрудиться над новой партитурой гораздо упорнее, чем обычно», чтобы показать, что он в курсе обновленного музыкального движения в Европе и его искусство умеет подчиниться достижениям современной музыкальной техники. Труд послужит ему таким образом фундаментом и защитой. Это главная часть плана, и для ее выполнения он призовет на помощь некоторые дипломатические приемы: станет «ухаживать за Россини», то есть за мадам Пелиссье, его женой, до тех пор, пока «не добьется того, что вынудит их покровительствовать ему, а не преследовать».

Выбор сюжета, сделанный в один из последних дней марта, привел в движение план номер один: прежде всего работать. Мы уже видели, как Беллини мучил Пеполи, вынуждая его переделывать либретто, узнали об интересном эпистолярном споре, в котором музыкант высказал свои мысли об опере. Добавим к этому, что Беллини сам составил сценический план новой оперы, разбив самые интересные эпизоды драмы Ансело на сцены, которые поэт, найдя подходящую форму, должен был изложить в стихах. Теперь Беллини недоставало только спокойного прибежища, где бы он мог работать, не стесняемый никем и ничем — тихого, укромного уголка, вдали от людей и городского шума.

Он нашел такое уединенное место. Его предложил один «близкий друг англичанин Леви», который имел небольшую виллу в Пюто, пригороде Парижа, в получасе езды на омнибусе от центра города. Это был уголок, о каком мечтал Беллини: место безлюдное, спокойное, ласкающее взор своей живописностью, так как вилла выходила фасадом на берег Сены, а с противоположной стороны из окон открывался вид на сельскую долину. Беллини, не теряя времени, принял приглашение Леви и в начале мая переехал в Пюто.

Самюэль Леви, несомненно, самый загадочный, самый непонятный и в результате самый осуждаемый человек из всех, с кем приходилось встречаться Беллини за свою короткую жизнь. Вокруг Леви и его жены вот уже более ста лет строятся всякие предположения, пригодные для детективного романа, но кем на самом деле был Леви, что он за человек и как вел себя по отношению к Беллини, никто не смог узнать точно, да и выяснить это теперь уже совершенно невозможно, но это была, на наш взгляд, не та темная личность, какую многие хотели видеть в нем.

Из немногочисленных слов, сказанных о нем Беллини, и некоторых скромных свидетельств можно сделать вывод, что Леви был молодым англичанином, неравнодушным к светской жизни, обладавшим некоторым состоянием и пользовавшимся вполне определенной репутацией в высшем парижском обществе, так как зарабатывал операциями на бирже.

Конечно, Беллини познакомился с ним в одной из гостиных столицы. Однако, чтобы стать его «близким другом», Леви должен был не только страстно любить музыку, но и обладать целым рядом достоинств, какие были присущи всем «близким» друзьям катанийского маэстро, а их отличали преданность, честность, верность и огромное терпение, которое помогало им мириться с переменчивыми настроениями Беллини. Только благодаря этим свойствам характера, видимо, отличавшим и Леви, Беллини решился по его совету поиграть на бирже и вручил ему все свое состояние — тридцать тысяч франков. Доверие, какое маэстро проявил к Леви, вряд ли он мог оказать кому-либо другому. И это доверие оставалось неизменным даже тогда, когда операция на бирже не удалась из-за падения курса акций, в которые были вложены деньги, и Беллини рисковал потерять сбережения полностью.

Достаточно, на наш взгляд, одной этой детали, исторически достоверной, чтобы убедиться, что Леви не был таким нечистоплотным человеком, который, по мнению некоторых биографов маэстро, мог воспользоваться неопытностью Беллини в финансовых делах на бирже. Что же до подозрений, высказываемых шепотом и живущих до сих пор, будто Леви и его жена подсыпали — не более, не менее! — яд Беллини и вызвали его преждевременную смерть, то подобную версию уже давно пора похоронить вместе с самыми нелепыми романтическими домыслами. У нас будет возможность убедиться, что ее пи в коем случае не следует принимать во внимание.

Итак, Беллини перебрался в Пюто, где супруги Леви выделили ему помещение на третьем этаже своей виллы. Это была светлая комната, окна которой выходили прямо в сад с видом на мост Нейли. Тут Беллини в мае 1834 года и работал над повой оперой. «Я хорошо устроен в доме моего английского друга, — сообщает маэстро Флоримо, — работаю, и никто меня не беспокоит, и надеюсь в лучшем виде завершить свою оперу».

Очевидно, споры с Пеполи были уже закопчены. Поэт, хоть и не разделял мыслей о том, каким образом поэзия должна служить опере, все же вынужден был уступить давлению музыканта — его ласковым уговорам, вздохам, вспышкам гнева и обиды. Для Беллини начался новый период в работе — он вынужден был трудиться за двоих (за себя и за поэта), если хотел получить стихи, которые устраивали бы его. «Пеполи старается, — признается музыкант, — но мне все равно стоит огромных усилий вести его вперед: ему не хватает опыта, а опыт — великая вещь». Тем временем Беллини начал сочинять музыку интродукции. Эта новость должна была весьма обрадовать Флоримо.