Ирина Кирилюк - И каждый вечер в час назначенный...

Этюд? Я понятия не имела, что это такое. Что хотят от меня? Чтобы я рисовала им этот этюд или пела его? Но решила и здесь не сдаваться. А, будь что будет! Зина! Не отступать!

— И этюд могу! — выпалила я.

Баталов говорит:

— Вы сидите у окна и смотрите, как по улице проходят люди. Разные: и интересные, и неинтересные, и знакомые, и незнакомые. Пожалуйста, сделайте нам этот этюд, чтобы нам понятно было, кто идет по улице.

— Сейчас... Сейчас я подумаю. Только, может, Вы разрешите, чтобы мне что-нибудь подыграли, какую-нибудь музыку, если можно.

Концертмейстер заиграла что-то нежное и плавное, и я через какое-то время действительно увидела эту улицу, а потом неожиданно увидела и молодого человека, к которо­му «неровно дышала» и от радости чуть не вывалилась из окна. А дальше вошла в такой азарт, которого сама от себя не ожидала.

...И второй тур я прошла.

Третий тур был через четыре дня. Опять я ходила по лесу. Слушала птиц, фантазировала, подбирала репертуар. И пришла на последний тур уже более серьезная, сосредо­точенная, словно преодолев некий тернистый путь, повзрос­лев и уже что-то важное осознав.

Читала гораздо спокойнее, не так экстравагантно, без лишней самоуверенности. Хотя, конечно, на душе было очень и очень неспокойно.

На следующий день вывесили списки. Я подошла к институту еще утром. Сердце колотилось так, что невоз­можно было дышать. Первые минуты боялась даже под­няться по лестнице. Какое-то оцепенение. Потом взяла себя в руки и быстро пошла к спискам, где стояла толпа ребят. Увидела свою фамилию... Непонятные, смешанные чувства тревоги, радости, растерянности переполняли мою душу. Ведь я понимала, что была далеко не самая лучшая из тех, кто испытывал свою Судьбу.

Спустя много лет, когда сама преподавала в Белорус­ском театральном институте, я поняла, что отбор молодых юношей и девушек для нашей профессии — дело необычай­но трудное и загадочное. Выучить монолог Нины Заречной из «Чайки» Чехова, отрывок из Гоголя, басню Крылова или стихотворение Пушкина может каждый. А вот как разгля­деть, есть ли талант у стоящего перед тобой, бледнеющего или краснеющего от волнения молодого человека? Есть ли у него темперамент, заразительность, обаяние, душевность?

Конечно, есть приметы и темперамента, и обаяния, и заразительности. Но как часто обманывают эти приметы! При самом большом опыте педагоги могут ошибаться. Потому что ни один, даже самый опытный педагог никогда не скажет с полной уверенностью: «А вот в этого молодого человека я верю. Он вырастет в большого актера!»

Кто знает, может быть, в тот момент, когда я читала свою фамилию в списке, рядом со мной находились талант­ливые ребята, чьи уникальные способности так и остались невостребованны искусством. Судьба?.. Или ряд случайно­стей? Для кого неудачных, для кого-то счастливых» Кто знает?..

Помню, что, как-то внутренне организовавшись, я по­спешила на главпочтамт, чтобы сообщить маме о радост­ном событии: «Мамочка, одеяло не продаю. Меня зачисли­ли. Целую и обнимаю до хрусту. Твоя Зина». Отправила телеграмму и довольная собой пошла обратно. Но по дороге снежным комом стала нарастать непонятная трево­га. А к тем ли спискам я подошла? Правильно ли прочита­ла? Не перепутала ли чего-нибудь? Ой! Телеграмма ведь уже пошла! Господи, что же я наделала!

Быстро понеслась к институту. Пулей поднялась по лестнице на второй этаж. Пусто. В коридорах почти никого не было, И я медленно, по слогам прочитав свою фамилию в списке зачисленных, тихо опустилась на лестницу и заплакала. Что-то происходило в моей душе. Я смутно начинала понимать, что нет больше той Зинки-бузотерки, что начинается какая-то новая жизнь, яркая, интересная и уже более взрослая.

И все внутренние противоречия, перемешанные с соб­ственным несовершенством, с переживаниями, с радостями, с предчувствием чего-то необъятного, что могло ждать меня впереди,— все это смешалось в моей душе и выплес­нулось через тихие, почти беззвучные слезы.

АЛЬМА-МАТЕР

До сих пор я не представляю, как можно было успевать хорошо учиться (я окончила институт с красным дипломом) и одновременно «летать» по всей Москве, впитывая в себя не только спектакли, но и многочисленные выставки и концерты. Я была какой-то всеядной. Впрочем, что гово­рить, я и сейчас «летаю» по всему Минску, не пропуская ни одной премьеры. А тогда — все театры, Третьяковка, концерт­ный зал Чайковского. Господи, когда я все успевала?

Москва, 30-е годы... Потрясающая театральная динами­ка! Вахтангов, Станиславский, Немирович, Таиров, Мейер­хольд... Все «это» активно ругалось между собой, и уни­кальная среда яркой театральной жизни «захлестывала» нас, студентов, целиком. Я посмотрела почти весь репертуар В. Мейерхольда. Режиссер не только своеобразно выстраи­вал свои спектакли, но и делал такие уникальные «поворо­ты на актрису», что Зинаида Райх (которая, на мой взгляд, не была явлением) блистала в каждой его постановке.

Думаю, что мы все росли в атмосфере разноликой русской театральной школы, которая влияла на нас, акте­ров всех национальностей, своими критериями, своими принципами, своей эстетикой и, конечно же, своими личнос­тями и их необычайным мастерством. Рассказывая о влия­нии «московской» школы на меня, я рассказываю о влия­нии русского театрального искусства на искусство купаловцев. Ведь такие же учителя были у каждого из нас и взаимовлияние, взаимосвязи русского театрального искусства у самобытного белорусского искусства давали уникальный, оригинальный сплав.

Казалось бы, чего стоит только одна яркая личность Евстигнея Мировича, который привнес с собой не только огромное богатство русской театральной культуры, но и обогатил белорусский театр новыми серьезными достижениями, новыми актерскими открытиями.

Думаю, что никогда не удастся разграничить, разло­жить по полочкам взаимовлияние театральных культур русской и белорусской. Потому что нет «швов», есть естественный целостный сплав, который состоит из уни­кальных Художников, талантливых Мастеров, редких учите­лей и незабываемых педагогов...

А педагоги?! Бесконечно долго, с огромной теплотой и симпатией можно говорить о моих педагогах. Это и Михаил Тарханов, и Николай Плотников, и Елизавета Сарычева, и Елизавета Телешева...

Замечательные педагоги по сценической речи, по плас­тике, по сценическому танцу, истории... Это они учили нас первым шагам на сцене и, как талантливые цветоводы, бережно помогали раскрыться каждому цветку. Студенты — это цветы. Потрогал цветок талантливый цветовод, и он расцвел, тронул небрежно — скукожился в бутон. Наши педагоги учили любить в искусстве праздничность и конкретность, напряжение чувств, мыслей. Они учили не поучать зрителя, а воспламенять его сердце. Воспламенять любовью, ненавистью, нежностью, избегая самой страшной душевной ржавчины — равнодушия.