Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Начиная с 1965 года, мне приходилось слышать от весьма вдумчивых людей, хорошо знающих словесное искусство, что проза Шаламова – это просто «фактографические вещи», чуть ли не «очерки». Я старался доказывать им, что за такой «фактографической прозой» стоит большой Поэт и большой Художник, что почти каждая его вещь пронизана специфически-поэтическим видением и мышлением большого мастера, – пронизана, как мощным светом, без какой-либо спекулятивной туманности. (Вспомним хотя бы его любимый стланик, уже не ветками, а трагическими лучами прорастающий сквозь все его творчество; вспомним графит, которым отмечены не только зарубки на деревьях и бирки на ногах покойных зеков, но уже и наши души, и наша память, и наше изменившееся представление об «эстетическом»...)

Один из моих друзей полностью согласился с моими мнениями о Шаламове-художнике лишь после 17-летнего спора, когда он в едином большом томе прочел все колымские рассказы, – прав оказался Варлам Тихонович, когда он трагически протестовал против разрозненных публикаций его произведений.

Первым об этой трагичности сказал Михаил Геллер, которому русская литература обязана бережным и наиболее полным изданием прозы Шаламова. Из литературных исследователей самую достойную оценку произведениям Варлама Шаламова, по моему мнению, дал до сих пор только Андрей Синявский в потрясающем выступлении по радио летом 1981 года.

Думая о прозе Шаламова, я вспоминал одно из моих давних впечатлений от Кафки. Случилось так, что с самыми первыми его рассказами я познакомился уже после того, когда прочел все, что было издано из его произведений (включая письма, «Дневники») во французском переводе. Сперва я был разочарован этими рассказами, столь явно проглядывали в них искусственные, «гофмановские» приемы, – ранний Кафка «вымучивал» свои вещи, чтобы передать нечто «мистически»-существенное.

Однако, именно эти ранние вещи писателя «показали» мне, с каким огромным мучительным трудом Кафка пришел к простоте нового языка, к чуду этой простоты, творившей самые таинственные и самые существенные произведения эпохи.

Думаю, что такой простоты по-своему добился и Варлам Шаламов. Ни в чьем творчестве трагическое в новейшей истории народа не выражено языком, соответствующим высоте этого трагического так, как в великом Томе автора «колымских рассказов».

В течение вечера, проведенного с Варламом Тихоновичем, несколько раз приходило мне в голову известное изречение об «умерших для жизни при жизни». И я весь был поглощен наблюдением за художником-Шаламовым. Дальнейшее показало, что поэт, даже «Вышедший-из-Ада», остается с одной слабостью: живое в нем есть – по отношению к Поэзии. Я сказал Варламу Тихоновичу, что у меня есть стихотворение, посвященное ему. Этим он живо заинтересовался. Сразу же предупредив, что «наши встречи необязательны», он сказал, что за стихотворением для него обратится ко мне его знакомая И. С. [Ирина Сиротинская – прим. автора]. Живой интерес Варлама Тихоновича к обещанному стихотворению продолжался, – я не мог сразу же встретиться с И. С., и она мне звонила несколько раз: «Варлам Тихонович снова напоминает». Я хотел, чтобы мое стихотворение, посвященное Шаламову, было прочтено им среди ряда других моих вещей, – так сказать, в контексте моей поэтики, – все же, весьма отличавшейся от тогдашнего «общепринятого» поэтического языка.

После получения машинописной книги моих стихов ответ Шаламова был очень быстрым. Он передал мне через И. С. свой стихотворный сборник «Дорога и судьба» с дарственной надписью: «Поэту Геннадию Лисину (моя старая фамилия – Г. А.) с глубокой симпатией. Я не верю в свободный стих, но в поэзию – верю! В. Шаламов. Москва. Январь 1968».

Недосказанное в надписи было сообщено мне, от имени автора, при встрече с И. С.: «Я не верю в свободный стих. Никогда не думал, что это может быть поэзией, – раза два повторил Шаламов, – но странно: вот, свободные стихи – а настоящая поэзия».

Поблагодарив за посвященное ему стихотворение, он просил передать мне дословно: «Обо мне писали много, стихи, есть даже песня. Ничто из них мне не нравится. Это стихотворение – лучшее, написанное обо мне, единственное, верно соответствующее мне и моему творчеству».

В тот вечер от Рожанских, уже в полночь, мы уехали вместе. В передней Варлам Тихонович долго мучился «надеванием» пальто: левую руку старался засунуть в рукав правой рукой, уже «одетой». Я сделал движение, чтобы помочь ему. Шаламов мгновенно остановил меня твердым, почти жестким взглядом.

Тем более я был крайне удивлен, когда он, прощаясь, вдруг наклонился и «изящным» (иначе не скажешь) движением быстро взял руку моей молодой спутницы, поднес ее к губам («Всего Вам доброго») и столь же быстро нас оставил.

Мои связи с Варламом Тихоновичем продолжались через И. С. Он несколько раз передавал мне для чтения новые – заключительные – страницы «Колымских рассказов». Однажды, заметив, что в рассказах писателя встречаются ничтожные погрешности (повторение одной и той же фразы в двух разных рассказах; упоминание первого лица, где-то в одной и той же вещи, как третьего), я осмелился сказать автору через И. С., что нужна бы «ничего не стоящая» редактура, что, если автор согласен, таковую, при огромном уважении к нему, я мог бы взять и на себя.

Ответ был краток (но, в передаче И. С., не «безынтонационный», а горестный): «Мне это безразлично. Это мелочи. Потом разберутся. Главное для меня – успеть рассказать правду, не известную никому в мире».

Под огромным влиянием творчества Шаламова я находился около пятнадцати лет. Образы и «мотивы», возникавшие под воздействием трагического духа его произведений, варьировались в ряде моих стихотворений в течение всего этого времени.

10 марта 1982

Опубликовано в журнале «Вестник РСХД», Париж, 1982, N 137. Сетевая версия на сайте литературного альманаха «Опушка» http://www.opushka.spb.ru/text/aigi_komment.shtml#sn11

Геннадий Николаевич Айги (Лисин) (1934-2006), поэт, один из лидеров послевоенного советского авангарда

«В 1967 году я попросил попозировать Варлама Тихоновича Шаламова, с которым я познакомился у Н. Я. Мандельштам. [...]

Передо мной сидел человек страшной, нечеловечески страшной судьбы. Я хотел написать в трагической манере – но разве это слово из лексикона классического театра и литературы может хоть сколько-нибудь обозначить двадцать лет ада, в котором находился автор «Колымских рассказов»? А ведь он вернулся из ада более человечным, чем я, проживший благополучную жизнь... Какое мне было дело во время работы над портретом, что нужно и что не нужно двадцатому веку? Оставить на портрете хоть частичку его судьбы, его души – вот что было важно.