Ифа Эбби - Семь причин для жизни [Записки женщины-реаниматолога] [litres]

В медицине человек лицом к лицу сталкивается с императивом, напоминающим, что в этом мире крайне редко встречаются магия и чудеса. И даже справедливость сюда заглядывает нечасто. Как врач с семилетним стажем, я, наверное, уже могу позволить себе быть циничнее многих; я могу быть безжалостно циничной, это мой механизм самосохранения. Но, несмотря на все мои попытки оставаться беспристрастной, я все же выбираю такие истории, из которых можно извлечь немного волшебства. И держусь за них, поскольку тоже верю и не стыжусь признаться, что цинизм – не единственный способ продержаться на плаву хотя бы еще один день.

Было шесть утра, начиналась последняя из долгих смен моей пятидневки. Дежурный консультант, курировавший в тот день мои вызовы, отличался странной манерой постоянно намекать, как он мной недоволен. Всю смену я только и разочаровывалась в себе. Что бы я ни делала, в его глазах все выглядело неправильным, и меня обуревали горькие сомнения в том, что я вообще подхожу на роль врача, тем более такой специальности.

Позвонил старший врач и вызвал меня в приемный покой осмотреть пациента с сепсисом, возраст далеко за семьдесят. Джордж был очень активен для своих лет, работал на полной ставке в волонтерской организации и прибыл в больницу в сопровождении дочери, которая пела в хоре местной общины. Исходя из результатов обычного медосмотра и истории его болезни, я принялась объяснять им обоим, что такое сепсис. Предположив, что им, вероятно, уже знакомо это слово из телевизора или какой-нибудь рекламной кампании. Когда же они дали понять, что ничего об этом не знают, я рассказала, что при сепсисе на инфекцию реагирует не только зараженный участок тела, но и весь организм в целом. Кровяное давление падает, и хотя иногда введение жидкостей временно помогает, неразумно вводить пациенту жидкости внутривенно, поскольку это порождает много побочных эффектов.

Дочь Джорджа посмотрела на отца с суровой нежностью и отрезала: «Значит, завтра ты не пойдешь на свою суперважную встречу – я не могу больше слушать о ней. Это ведь так, доктор ?» За все эти годы я уже привыкла к тому, что люди называют меня «доктор», когда хотят, чтобы я с ними согласилась.

Я согласилась – и пояснила, что да, нам лучше отправиться в отделение интенсивной терапии и ввести ее отцу центральный венозный катетер для поддержания артериального давления, поскольку сейчас оно такое низкое, что он не может помочиться уже несколько часов [13] Центральный венозный катетер – это способ доставки лекарств или жидкостей в одну из центральных вен. В отличие от периферийной канюли, которую вставляют в руку, центральный катетер длиннее и содержит множество ответвлений; он вводится в одну из подключичных или яремных вен возле шеи либо в бедренную вену, где удобнее добраться до паха. – Примеч. авт. .

Как я и ожидала, все это не вызвало у Джорджа большого энтузиазма, но дочь снова ударила в колокола, пытаясь поднять его боевой дух, и напомнила, что ее хор выступает с концертом уже через пару недель.

– Прекрати, папа! – сказала она. – На следующем концерте я исполняю «Бойцовскую песню»! Ты обещал, что придешь, так что давай поправляйся поскорее!

Наверное, я еще пожалею о том, что тут же призналась им: «Бойцовская песня» («Fight Song») установлена звонком будильника в моем телефоне, она будит меня по утрам. Для тех, кто не в курсе, – эту песню сочинили певица Рэйчел Плэттен и поэт-песенник Дэйв Бассетт, а припев ее звучит так: «Это моя бойцовская песня… И мне все равно, если кто-то не верит, потому что во мне еще много борьбы». Сей постыдный факт я поведала Джорджу и его дочери – и не успела оглянуться, как мы уже горланили, все втроем, припев «Бойцовской песни» в палате приемного покоя.

Манжета измерителя давления Джорджа снова зажужжала и показала девяносто на семьдесят. Я улыбнулась про себя и, понимая всю курьезность ситуации, подумала, что излечение сепсиса может пойти успешнее благодаря припеву этой замечательной песни.

Я покинула приемный покой, чтобы подготовить для Джорджа койку, и по дороге назад гадала, что бы сказал мой брюзга-консультант, узнай он про мои спонтанные вокальные упражнения и нетрадиционные способы лечения гипотонии. Я поняла, что мне все равно. В конце концов, это и есть моя «Бойцовская песня».

Я не часто пою на работе, но однажды пересекла наш зал ожидания, мурлыча «Хей-хо» из «Белоснежки и семи гномов», и еще я никогда не забуду то лето, когда бесконечная строчка из «We Wish You a Merry Christmas» в исполнении одной моей пациентки застряла у меня в мозгу на весь август.

«Помогите, помогите, помогите! И принесите фиговый пудинг!» [14] Искаженная строчка рождественского гимна XVI в. «We Wish You a Merry Christmas» («Счастливого Рождества»), сверхпопулярного в англоязычных странах до сих пор. – полупела-полузавывала Роза на койке в своем боксе. Снова и снова. День за днем. Поначалу я металась вокруг, пытаясь понять, что конкретно ее беспокоит. Потом привыкла. Ее призывы начали проплывать в моем сознании как саундтрек блокбастера моих трудовых будней.

В геронтологию Роза поступила, прежде всего, из-за гнойной язвы на ноге. Сама инфекция не требовала длительного лечения, но вскоре возникли психиатрические проблемы, и ее пребывание у нас растянулось на неопределенный срок. Я же являлась желторотым врачом-новобранцем – то была первая больница в моей карьере. Если не брать в расчет гнойную инфекцию, никто не знал, что конкретно с Розой не так: тяжелая форма деменции, подозрение на глубокую депрессию, поведенческие расстройства, агрессивность. Мы ставили ей диагноз за диагнозом, пока жизнь этой пенсионерки из среднего класса таяла у нас на глазах.

До пенсии Роза работала бухгалтером; теперь ее муж едва узнавал ее – да по правде говоря, мы и сами не могли понять, что именно с ней творится.

Мы обсудили ее состояние на общебольничном собрании, где было решено перевести ее в психиатрическую клинику для престарелых. Но таких клиник было мало, и все они располагались далеко, так что Роза в ожидании места провела у нас еще месяц. Иногда она кричала. Иногда молча смотрела в потолок, игнорируя любые мои вопросы. А иногда притворялась, что умерла, дожидалась момента, когда я наклонюсь к ее уху спросить, как дела, – и в точно рассчитанный миг издавала такой оглушительный рев, что меня подбрасывало к потолку. Попытки заговорить с ней терпели фиаско. Любые слова, обращенные к ней, разбивались о кафель больничного пола.

Однажды, неделе на восьмой ее пребывания с нами, я выходила из ее бокса часов в пять вечера.

– До завтра, Роза, – привычно сказала я, но тут же застыла как вкопанная. Я услышала, как она произнесла мое имя (неужели она знала его?), а следом еще три слова: