Ифа Эбби - Семь причин для жизни [Записки женщины-реаниматолога] [litres]

Наконец, пульс молодого человека возвращается, и пока мы готовимся к постреанимационной обработке, наступает короткая передышка; напряжение спадает. Меня часто спрашивают, как я справляюсь с эмоциональным прессингом в таких ситуациях. Недавно под конец тринадцатичасовой смены нам пришлось реанимировать годовалого малыша, чье сердце остановилось в ходе срочной интубации. Когда мои друзья говорят: «Не представляю, как ты это делаешь», я отвечаю им просто: меня для этого готовили. Всех нас специально тренируют для того, чтобы в такие минуты мы действовали методично. Я не говорю им, что при этом никто не готовит нас к тому, что произойдет дальше. И к мыслям, которые лезут в голову, когда все закончилось.

Такая передышка чаще всего незаметна никому вокруг, но для нас это – единственная возможность расслабиться. Мое сознание включается, и я начинаю представлять себя на месте пациента. Теперь уже ничто не мешает мне вообразить, какой страшной должна быть печаль, побудившая его сунуть голову в петлю вместо того, чтобы жить дальше. Я гляжу на его лицо и гадаю, не может ли он каким-то неведомым образом видеть склонившуюся над ним незнакомку с волосами, собранными в хвост на затылке, в голубом медицинском халате и сине-голубых брюках, светящую фонариком в его застывшие расширенные зрачки. Возможно, раньше мы даже пересекались с ним где-то на улице.

Крайне важно осознавать, что перезапустить человеку сердце – не значит перезапустить его жизнь. Когда сердце молодое и здоровое, я обычно уже не удивляюсь, что сердечная мышца наконец сокращается, расслабляется и начинает биться заново. Вернется пациент к жизни или нет – по большому счету, зависит от того, получал ли его мозг достаточно кислорода, пока ждал восстановления циркуляции. За время, потраченное на то, чтобы семья обнаружила этого бедолагу, парамедики вынули его из петли, реанимировали, привезли к нам, и мы наконец почувствовали его пульс под нашими пальцами на артерии у него в паху, мозг пациента не получал достаточно кислорода. Томография его мозга показала, что в летальном исходе можно не сомневаться. Я знала: скоро нам придется констатировать его смерть, но всему свое время, и вперед забегать не следует. Собрав его близких, я объявила, что хороших новостей у меня для них нет, но мы постараемся поддерживать его состояние стабильным в течение дня, а затем проверим, будет ли его мозг еще функционировать. И если работа мозга не подтвердится, это будет равнозначно констатации его смерти. Я объяснила им, что такой исход, скорее всего, неизбежен.

– Но вы думаете, он еще может очнуться?

– Скажу вам честно: нет, я так не думаю.

Время шло, и через пару часов брат пациента подошел ко мне и спросил, нет ли каких-нибудь улучшений. Я ответила «нет» и повторила: похоже на то, что пациент уже не очнется. Он сказал: «Я знаю, о чем вы, просто пытаюсь помочь им в это поверить», – и мотнул головой в сторону постели, над которой стояли его мать и еще один брат. Я же ответила, что они будут вынуждены поверить в назначенный час. А пока у них есть время, чтобы хоть немного отрешиться; разве не это им сейчас нужнее всего?

Когда я наблюдаю со стороны за семьей, которая остается у постели больного, даже когда им сказали, что их корабль тонет, я знаю: они – настоящие храбрецы.

Отрешение – то, к чему мы порой вынуждены прибегать, когда приходится долго ждать чего-нибудь неизбежного; и я не считаю это чем-то трусливым или неправильным. Музыканты на «Титанике» продолжали играть, даже когда стало ясно, что судно тонет. Три скрипки, три виолончели, контрабас и пианино играли свою музыку, не останавливаясь, посреди всего ужаса той ночи. Все восемь музыкантов пошли ко дну вместе с судном, что заставило одного из выживших пассажиров второго класса заметить: «В ту ночь люди совершали много подвигов, но храбрее этих не было никого». Когда я наблюдаю со стороны за семьей, которая остается у постели больного, даже когда им сказали, что их корабль тонет, я знаю: они – настоящие храбрецы.

Помощь, которую отрешение оказывает нам перед лицом неумолимой судьбы, конечно, весьма относительна. Идеального баланса тут достичь крайне сложно, и мне доводилось не раз наблюдать, как родственники умирающего растрачивают бесценные мгновения из-за того, что отказываются встретить суровую реальность лицом к лицу. Такие родственники, как правило, считают чуть ли не своим долгом сообщить мне, что их умирающий всегда был «настоящим борцом». Никто никогда не подходил ко мне со словами: «Знаете, вообще-то он по жизни был пацифистом. И немножко лентяем, который никогда ни за что не боролся по-настоящему». Трудно сказать, кого они пытаются убедить – меня или себя, но дело тут, скорее всего, в их собственной надежде. Концепция вечной борьбы с чем-нибудь стала девизом, под которым наше общество встречает любые болезни, и я не берусь сосчитать, сколько людей на моей памяти отвлекали себя от реальности именно этой фантазией, даже зная, что смерть их близкого ожидаема и неизбежна.

Однажды «скорая» доставила к нам многодетного отца, которому оставалось жить считаные минуты. Он явно умирал от рака в последней стадии, и одна из его дочерей все повторяла ему, что он должен бороться: «Слышишь, папа, нужно бороться до последнего!» Ее брат доказывал то же самое врачу-консультанту в метре от нас. Консультант отвечал ему, что их отец умирает и что мы постараемся сделать все, чтобы он скончался спокойно и без страданий, но его детям лучше провести последние минуты с ним. Ту же мысль я пыталась втолковать дочери: «Это ваша последняя возможность побыть с отцом; прошу вас, постарайтесь не тратить эти минуты впустую». Говоря это, я все сжимала дыхательный мешок в изголовье у ее отца. А тот умирал – очевидно и быстро, хотя в информации, которую его родственники предоставили парамедикам, зияли большие пробелы. Они не сказали, что он на последней стадии, – вероятно, семья хотела, чтобы у них оставалась хоть какая-то надежда, и потому в приемный покой его закатили в ларингеальной маске и с бьющимся сердцем, но при этом – в глубоком обмороке. Я подключила его к искусственному дыханию, и мы уже на месте начали выяснять все, что можно, о его состоянии. Очень скоро стало понятно, что никакие наши усилия не изменят его судьбу и вентиляцию следует прекратить.

Но тут-то и появилась его семья. Прибыв в наш огромный и такой беспокойный приемный покой, они увидели своего отца, который «всегда был борцом по жизни» – и стали требовать, чтобы я не выпускала из рук дыхательный мешок. Я просто обязана давить и давить на него, повторяли они. «Вы же не собираетесь останавливаться, правда?» Весь мир завертелся вокруг мешка Амбу. Я могла бы ответить им: «Собираюсь», – но знала, что к этому они еще не готовы. Консультанту потребовалось целых десять минут, чтобы обратить их внимание на то, что смерть разлита в самом воздухе этого помещения. И когда эти люди вроде бы осознали, где они и что вообще происходит, я посмотрела на консультанта с выражением, говорящим: «Ну как, мне уже можно остановиться?» Пульс давно рухнул до полной асистолии, и мне совершенно не хотелось маячить тут без толку при их прощании с отцом. Консультант кивнул, потому что было пора, и семья даже не заметила, что мои пальцы застыли. Я просто исчезла. Отошла от изголовья тележки и растворилась за шторой.