Ифа Эбби - Семь причин для жизни [Записки женщины-реаниматолога] [litres]

От нас, врачей, ожидается, что мы работаем с доказательной медициной. Оценивая что-либо, мы действуем в рамках статистики, в определенных доверительных интервалах вокруг вычисляемой величины. У меня не было никаких реальных доказательств того, что Клэр и правда снова встанет на ноги. Как и того, что она когда-нибудь воспользуется теми башмаками. Я просто верила, что существует некая ничем не выражаемая вероятность таких событий; хотя, если честно, ни на секунду не забывала о том, насколько эта вероятность ничтожна. Ее не хватило мне даже на то, чтобы как следует удивиться, когда Клэр умерла. Но я действительно надеялась на то, что она встанет на ноги, и хотела, чтобы эта надежда передалась и ей. Хотя до сих пор не пойму, хорошо ли это.

Надежда – коварная вещь. А в контексте медицины – пожалуй, самая коварная из всего, что я знаю. И прежде чем мы с вами двинемся дальше, я должна признать, прямо здесь и сейчас: я не понимаю, что это такое. Жестоким опытом для меня было узнать, до каких невозможных пределов может вырастать моя собственная надежда перед лицом потери, беды или ожидания. В такие минуты я ощущаю в себе столько пустоты – и столько причин для сомнений, что надежда приходит и пытается заполнить собой эту черную дыру. Надежда – это отсутствие уверенности. Я впускаю ее в себя – и знаю, что не будь дыра такой глубокой и черной, мне бы не понадобилось столько надежды для ее заполнения. Я пришла к пониманию: чем больше надежды мне нужно для заполнения этой пустоты, тем меньше мне, наверное, стоит вообще надеяться. Если бы мы рассуждали логически, мы бы знали: надежда по-настоящему важна лишь тогда, когда положение безнадежно. В остальных случаях все наверняка можно разрешить каким-нибудь другим способом – уверенностью, предвкушением, амбициозностью, доверием, убежденностью…

Недавно я оказывала помощь парню по имени Энди. В реанимацию его привезли с сердечным приступом, но мы так никогда и не узнали, где это с ним случилось и почему. Он был моложе меня и незадолго до этого вернулся домой после года жизни и работы в Таиланде. Перед возвращением он сделал своей девушке предложение на морском берегу, и теперь она сидела у его постели, рядом с его родителями, оцепенев от ужаса. На его загорелой руке еще различалась светлая полоска от кожаного браслета. Такие безделушки обычно покупают на отдыхе, и я легко представила, как он носил его на пляже или в баре. Этот браслет мы сняли, как только его владелец поступил к нам. И я вставила в то же запястье артериальный катетер.

После такого рода приступов – без немедленной дефибрилляции и оказания первой помощи – вероятность выжить колеблется вокруг двух процентов. То есть два человека из ста.

Только два?! Да.

Я хочу сказать, что девяносто восемь, скорее всего, умрут?

Да, а два процента, скорее всего, будут жить.

Но я также хочу сказать, что «двое из ста» эквивалентно «двадцати из тысячи», «двумстам из десяти тысяч» или «двум тысячам из ста тысяч». Да, при увеличении общего знаменателя мы получим картину из двух тысяч человек, которые стоят перед нами живые и здоровые. И вы с большей вероятностью увидите лица ваших любимых в этой отнюдь не маленькой толпе из двух тысяч человек и уже не вспомните, что еще девяносто восемь тысяч остались на другой чаше этих весов судьбы. Вы будете лелеять надежду и забудете про общий знаменатель.

Изначально весы не склонялись в пользу Энди. Вероятность того, что ему не выжить, была явно выше девяноста процентов, но я перевидала уже столько сердечных приступов, что иногда могу себе позволить на время забыть о знаменателе. Порой это важно, чтобы оставаться внимательной и не упустить детали, которые могли бы указать на то, что этот пациент все-таки останется в счастливом меньшинстве.

В первый же день, наблюдая за Энди, я заметила сразу несколько обнадеживающих признаков: он пытался дышать самостоятельно под прибором для искусственной вентиляции легких, его организму требовалось все меньше искусственной поддержки давления – и самый минимум дополнительного кислорода при вентиляции, а его почечные пробы не отклонялись от нормы. Самые важные из этих показателей я перечислила в утреннем отчете, даже не придавая им какого-то обнадеживающего смысла. Но я даже не подозревала, насколько серьезно позволила надежде укрепиться во мне, пока в 7:30 вечера не взяла телефон, чтобы ответить на вызов пейджера.

«Энди! – воскликнула сестра из реанимации. – Его зрачки просто взорвались!» Этим, конечно, она хотела сказать, что зрачки у Энди внезапно и очень сильно расширились.

Я ринулась обратно в отделение, вызывая на бегу консультанта. Мы выровняли состояние Энди, насколько смогли, и повезли его к томографу, чтобы сделать свежие сканы головы. Даже не обсуждая это, мы оба знали, что сейчас увидим: снимки отекшего и поврежденного мозга, которому слишком долго не хватало кислорода и который вот-вот перестанет функционировать. В этом мы просто не сомневались.

Закатив Энди в лабораторию, мы переложили его на стол томографа, привели все торчавшие из него трубки и провода в безопасную позицию – и, усевшись на стулья, стали следить через стеклянный кожух, как Энди перемещается в сканер и обратно. Мы получали ровно то, чего ожидали; но консультант, хотя и пережил гораздо больше подобных ситуаций, чем я, от такого предсказуемого исхода, похоже, расстраивался не меньше моего. Когда сканирование закончилось, он, по-прежнему глядя в стекло, отделявшее нас от пациента, бесцветным голосом, будто сам для себя произнес: «Я даже позволил себе надеяться на его счет».

На следующий день я встретила врача неотложки, которая привезла Энди к нам, и сообщила ей печальную новость о том, что парень умер.

– Знаете, мы все так надеялись, что он выкарабкается, – добавила я, когда она скорбно вздохнула.

– Но ведь у таких, как он, шансы совсем ничтожны, верно? – отозвалась она. – И мы это знали, но слишком воодушевились, когда решили, что он может стать исключением.

Она была права. Да, мы надеялись – но именно потому, что подсознательно цеплялись за наше предположение, будто Энди может быть исключением, а вовсе не потому, что у него были на это какие-то реальные шансы. Мы жаждали чего-то хорошего – и с одной стороны все выглядело многообещающим, хотя со всех остальных было ясно, что для надежды нет ни малейшего повода.

Старшие коллеги много раз говорили мне, что для врача надежда не просто коварна, она еще и очень опасна, – это одна из форм «эмоционального инвестирования», которая слишком часто приводит к скорби. Врач же не должен постоянно подвергать себя такому риску – просто потому, что у него всегда будет слишком много пациентов и слишком много негативных исходов, чтобы с ними справиться. Консультанты, говорившие мне это, вовсе не какие-нибудь холодные нигилисты, за которых вы можете их принять после таких заявлений. Они заботливые и участливые, и я хочу с них брать пример. Они совсем не похожи на врачей, отключающих душу, приступая к своей работе. Они просто пытаются предостеречь меня от последствий того, что слишком часто делают сами.