Беньямино Джильи - Воспоминания

Трудно было бы, мне кажется, подобрать более неподходящую оперу, чем та, которую мы исполняли 2 июня 1944 года, — «Бал-Маскарад». Спектакль окончился в час ночи 3 июня, а в восемь утра немецкие оккупационные войска бежали из города и через сутки 5-я армия союзников уже входила в Рим.

Теперь я с изумлением узнал, что я предатель: я «пел для немцев». И обвинили меня в этом не союзники, а сами итальянцы. Разъяренные толпы осаждали мой дом в Риме. Несколько месяцев я не решался выйти на улицу.

Однажды ко мне пришел какой-то английский офи­цер, чтобы разобраться, в чем дело.

— Конечно,— сказал я ему,— я пел для немцев. Я пел для всех. Для англичан и для американцев. Пел при фашистском режиме. Так же, как я пел бы при большевиках или при другом правительстве в Италии. Не понимаю, причем здесь предательство? Как вы думаете?

Офицер посмеялся и ушел.

Такая неприятная ситуация длилась примерно месяцев девять. К весне 1945 года все как будто успокоилось. Я снова стал выступать перед публикой. 12 марта я пел в театре «Адриано» на концерте в помощь беженцам. Многие потом спрашивали меня: «Когда вы вернетесь в оперу?» Про себя же я думал: «Подожду, пока меня попросят об этом». Ждать при­шлось недолго.

5 мая 1945 года, спустя одиннадцать месяцев, я снова пел в римском оперном театре. Давали «Силу судьбы». 10 мая я исполнил в академии Санта Чечилия духовное произведение Россини — «Стабат Матер». В конце июня я пел в «Богеме» в театре «Сан-Карло». Тогда я впервые увидел засыпанный бомбами, измученный войной Неаполь. В июле в Риме я пел в «Паяцах» и выступил с концертом в помощь партизанам. В августе я первый раз побывал в Сардинии и пел в «Богеме» в Кальяри.

Театр «Беллини» в Катании — это, на мой взгляд, самый красивый оперный театр в мире — красивее даже театра «Ла Фениче» — и в нем самая совершенная акустика — лучше даже, чем в «Сан-Карло». Окраска этого театра и его пропорции столь совершенны, что я никогда не мог вдоволь насмотреться на них. И всякий раз для меня было огромным удовольствием выходить на сцену этого театра.

Я выступал несколько раз в театре «Беллини» в апреле 1945 года, затем вернулся туда осенью и пел 8 ноября партию Паолина в прекрасной опере Беллини «Норма». Партия эта не очень подходила моему голосу, но тут я не стал отказываться от нее и охотно предоставил все лавры Марии Канилья. Петь в опере Беллини в его родном городе, и к тому же в самом замечательном, самом любимом оперном театре, — одно это уже было для меня счастьем. Прошлое было уже далеко. Я чувствовал, что примирился с самим собой и со всем миром.

Война окончилась, и мир, похоже было, вспомнил обо мне. Стали приоткрываться границы, и приглашения посыпались со всех сторон. Мне очень хотелось снова встретиться со своими старыми слушателями в других странах. Но судьбе угодно было, чтобы мои первые гастроли после войны прошли в стране, в которой я никогда не был раньше, — в Португалии. Май я провел в Лисабоне. Я пел в театрах «Сан-Карлос» и «Риволи» в операх «Сила судьбы», «Друг Фриц», «Норма» и «Манон Леско». Затем после нескольких спектаклей в Мадриде я уехал на месяц в Швейцарию — выступал там в концертах и оперных спектаклях.

Летом удалось выбрать немного времени и для того, чтобы отдохнуть в Реканати. Война пощадила мой дом, но за мое отсутствие в нем побывало слишком много гостей, в том числе войска союзников, которые, по-видимому, принимали его за какую-то местную достопримечательность, интересную для туристов.

Я рассчитывал, что смогу спокойно отдохнуть летом, а если буду выступать с каким-нибудь концертом, то только в Реканати. Однако вскоре я получил приглашение, которое никак не мог отклонить. Оно пришло из Мачераты, из того самого театра «Лауро Росси», который сорок один год назад дал мне случай попробовать свои силы на сцене, дал мне первую публику и первые аплодисменты. Это был театр, в котором я пел свою первую партию — партию Анджелики.

В конце августа я снова был в Испании. Если не считать моего краткого пребывания в Мадриде в этом же году, то я не встречался с испанской публикой еще со времени моего первого заграничного турне в мае 1917 года. В этот раз публика была настроена не так сурово, как тогда. Честно говоря, аплодисменты были такие бурные и такие восторженные, что я почувствовал себя просто тореадором на арене. Я постарался отблагодарить слушателей за этот восторженный прием. Тогда-то именно и решился я на то, на что никогда не отваживался раньше и чем особенно горжусь: в Бильбао, Барселоне и затем снова в Мадриде я пел в один вечер сразу в двух операх — в «Сельской чести» и «Паяцах». Эти оперы довольно часто даются в один вечер и в Италии их даже называют поэтому «пиво и газированная вода» — эти напитки очень хорошо пить вместе. Но думаю, что никто и никогда не слышал еще о теноре, который пел бы в этих операх в один и тот же вечер. [46] Это замечание неверно. В России многие тенора исполняли обе партии в один вечер. Руководители театров и импресарио были немало обрадованы этой моей выдумкой. Ведь я экономил их деньги — пел за ту же плату сразу в двух операх.

В Испании я пробыл полтора месяца, а затем в начале ноября 1946 года поехал в Англию. Вместе с дочерью Риной я пел там в «Богеме» в «Ковент-Гардене». Затем я отправился в длительное и удачное турне: Мидландс, Манчестер, Дублин. Меня встретили и приветствовали с удивительным благородством, без малейшего упоминания о проигранной нами войне. Если и есть на старости лет какие-нибудь радости у людей, то, думается мне, самая большая — это когда можешь насчитать много старых друзей.

1946 год завершился успешными выступлениями в «Альберт-холле» и «Ковент-Гардене». 1947 год начался хорошим предзнаменованием — я вернулся в «Ла Скала», восставшую из пепла, словно Феникс, и пел там в «Андре Шенье» и в «Лючии ди Ламмермур».

Мне было уже пятьдесят семь лет, но я чувствовал себя еще полным сил и был уверен, что могу петь еще несколько лет. При первом же признаке напряжения или усталости я попрощался бы с театром. Я твердо решил уйти со сцены раньше, чем голос мой ослабеет. Хотелось, чтобы публика помнила меня таким, каким я старался быть всегда, — полным сил. Такое «долголетие» тенора — это своего рода феномен. [47] Итальянец Мазини, француз Ибос, украинец Г. Супруненко пели не менее долго. Но я знал также, что удача и осторожность, которыми это объяс­нялось, не могут долго спорить с неумолимыми законами природы. Я еще не собирался уходить со сцены, но должен был помнить, что это уже не за горами, что начался последний этап моей карьеры.

Чувствовать себя единым целым с публикой — вот что было для меня самым дорогим всегда, всю мою долгую жизнь певца. И я решил, что в те годы, которые еще проведу на сцене, это по-прежнему будет моей самой высокой целью. Я решил, что не буду готовить больше новых партий (ну, может быть, разве еще одну — тогда бы на моем счету была бы круглая цифра: шестьдесят опер, месс и ораторий), а сосредоточу все внимание на совершенствовании своих прежних партий — ничто ведь не бывает абсолютно совер­шенно, — чтобы петь как можно чаще новым и старым слушателям. Мне хотелось, чтобы как можно больше людей слушало и помнило меня.