Юрий Владимиров - Как я был в немецком плену [litres]

Почти всех пришедших к врачу больных, кроме симулянта-татарина, освободили от работы. Фельдшер на особом листе написал список освобожденных, где были перечислены не фамилии и имена, а только личные номера. В основном именно по личному номеру немцы знали и учитывали пленных. Список вручили Николаю Павловичу, который должен был показать его унтер-офицеру Петцольду. Кстати, тому татарину, которого звали Рашид, за его проделку в медсанчасти ничего от начальства не было, но зато он стал в лагере объектом постоянных насмешек.

Когда мы возвращались в гараж, на плацу застали немецких военнослужащих, которые занимались тем, что маршировали под командованием унтер-офицеров и фельдфебелей. После команды «Песню, песню!» они исполняли очень четкие по ритму военные марши. Под такие песни ноги любого человека невольно пошли бы сами собой строевым шагом. У нас на родине подобных маршевых песен я раньше не слышал. К сожалению, я запомнил лишь мотивы и отдельные бесхитростные слова этих маршей. Исполнялись и патриотические припевы, например, «мы самые лучшие солдаты в мире, и так мы будем маршировать, чтобы родина была жива и жила дальше». Было много и других песен, включая марши времен Первой мировой войны и даже более раннего времени.

…После обеда все мои соседи по комнате ушли по делам, а меня оставили в распоряжении комендатуры. Так как сидеть без дела было скучно, я вытащил из кармана свой автопортрет, нарисованный в Шталаге IV B. Пришла мысль нарисовать на оставленном Петцольдом куске хорошей белой бумаги новый карандашный портрет, но на этот раз одетым в английский мундир и шапку-кубанку. Для этого я опять воспользовался той же фотографией на студенческом билете, на которой сохранились нанесенные карандашом клеточки. Работа приближалась уже к концу, когда ко мне зашел поговорить один из пленных, который утром был у врача. Его звали Иван Осокин по прозвищу Рязанский – он был родом из-под Рязани. Он сразу попросил нарисовать ему на правой руке сердце с крестиком и надписью «Не забуду мать родную». Он хотел, чтобы потом другой умелец наколол ему иголками этот рисунок. Договорились, что я выполню его просьбу в выходной день. Иван обещал расплатиться за работу махоркой на несколько цигарок. Оба своих портрета я положил в тетрадь с записями на немецком и русском языках. К сожалению, при возвращении из германского плена я сильно намочил тетрадь и лишился обоих рисунков.

После ужина к нам в комнату приходило много людей. Из всех посетителей мне особенно понравился оптимизмом, эрудицией и приятным обхождением с людьми, а также и способностью рассказывать, однополчанин Николая Павловича майор Михаил Иванович Снопков, коренной ленинградец. С первого же дня знакомства мы крепко подружились. Оказалось, что Снопков, его спутница жизни и дочь в начале войны проживали в Куйбышеве (Самаре), а две старшие сестры остались в блокадном Ленинграде. В декабре 1959 года, будучи в служебной командировке в Ленинграде, я без особого труда разыскал и проведал Михаила Ивановича, а после его кончины в 1962 году продолжал дружить с двумя чудесными женщинами Михаила Ивановича – его женой Зинаидой Николаевной и сестрой Ефросиньей Ивановной.

…Незадолго до отбоя к нам зашел унтер-офицер Петцольд. Он сказал, что завтра комендатура лагеря даст возможность всем пленным помыться горячей водой и сменить нижнее бельё. В связи с этим переводчик Саша, полицай Федор Журавский и его помощник вместе с фельдфебелем Хебештрайтом и конвоиром рано утром отправятся на грузовой автомашине в Гроссрёрсдорф и привезут оттуда чистое бельё. На время отсутствия Саши и Феди старшим в рабочей команде оставили меня. Следовательно, мне предстояло обеспечить вынос параши из гаража, потом заняться доставкой завтрака из кухни в сопровождении старшего стрелка Нойберта и позаботиться о возвращении тары на кухню.

В Гроссрёрсдорфе, куда предстояло поехать за бельем, находилось Управление всеми рабочими командами военнопленных города и округа, а также база их снабжения. Наша команда во главе с фельдфебелем Хебештрайтом непосредственно подчинялась этому управлению, а оно, в свою очередь, – комендатуре лагеря военнопленных Шталаг IV А в Хонштайне. Из Гроссрёрсдорфа к нам в команду периодически приезжал для контроля пожилой высокий немец, имевший звание штабсфельдфебеля и должность главного фельдфебеля. Этот начальник никогда не удосуживался побеседовать с пленными; я несколько раз присутствовал при его разговоре с нашим фельдфебелем, но он так и не проявил ко мне никакого интереса.

7 марта мне пришлось встать в 4 часа 30 минут. Приведши себя в порядок, я вышел в зал гаража и стал ждать появления шести пленных для выноса параши. Действительно, шестерка быстро появилась и, мало того, к ней добровольно присоединились еще трое пленных. Я этому обрадовался, надеясь, что мы быстро выполним работу. Поздоровавшись со мной, ребята осторожно подняли парашу, установили её на тележку и выкатили из гаража. Они действительно ловко опорожнили и вычистили парашу, но вместо того чтобы везти тележку обратно, вся компания, оставив меня одного, побежала к пустырю на огород, где работали девушки, пригнанные из Курской области. Но их интересовали не девушки, а росший там лук. Я напрасно кричал, чтобы они вернулись, – никто меня не послушался. Лишь после того, как каждый набрал себе несколько луковиц и спрятал их в карманах, все вернулись к тележке, прикатили её обратно в гараж и установили парашу на место. Только тут мне стало ясно, почему к шестерке присоединились трое добровольцев. К счастью, всё обошлось благополучно. Мало того, и мне в карман старший шестерки сунул луковицу.

Теперь предстояло доставить с кухни в гараж чай. Очередная шестерка пленных во главе с её старшим уже была готова. Ждали только конвоира Нойберта, но он так и не появился. Пришлось двигаться без него. Трое ребят вынесли и установили на тележке бидоны с чаем. Но пока они занимались этим, двое опять умчались на грядки с ранними овощами. Пришлось их ждать, а в это время исчез и третий. Старший шестерки стал громко звать его, но он не откликался. Тогда старший побежал к расположенной поблизости секции для сброса золы из печей и пищевых отходов. Там он обнаружил своего человека. Оказалось, тот рылся внутри грязной секции, подбирая остатки заплесневевшего хлеба и пищи, а также сигаретные окурки. Он вылез весь чумазый и вонючий. Фамилия этого очень худого и всегда страшно голодного человека была Кондратенко. При любом подходящем случае он стремился залезть в мусорную секцию, в результате чего на правой руке у него появилась страшная экзема, которая никак не излечивалась.