Юрий Владимиров - Как я был в немецком плену [litres]

После этого Саша попросил заболевших построиться по три человека в ряд. Остальных увели на работу. Из немцев, пришедших за пленными, мне особенно запомнился небольшого роста старичок с малюсенькой трехколесной (с одним колесом впереди и двумя колесами сзади) грузовой автомашиной. Он поприветствовал фельдфебеля словами «Хайль Гитлер!», но вытянул правую руку с наклоном не вверх, как положено, а вниз и медленно. Можно было понять, что он пожелал совсем не здравия своему фюреру. Мы удивились такой очень опасной для него шутке. Однако при этом окружающие лишь добродушно посмеялись. Фельдфебель тоже сказал старичку что-то смешное.

Приданные старику пленные и он сам занимались прессованием отходов картона и бумаги на небольшом ручном прессе в малом гараже. Отходы для прессования доставляли им из ангаров аэродрома. Старичок увозил пакеты в город на своем «драндулете». Он ежедневно понемногу подкармливал, чем мог, своих подопечных и по их просьбе никого другого не брал в помощники.

…Несколько пленных отправились на рабочие места без сопровождающих немцев. Среди этих пленных был, в частности, высокий ростом и лет на 7 старше меня киевлянин Лёша по прозвищу Маляр – Алексей Иванович Ковкун, вскоре ставший для меня одним из близких людей. Он занимался главным образом малярными работами в мастерской, расположенной недалеко от нашего гаража.

После ухода всех здоровых пленных возле гаража остался лишь строй больных, освобожденных раньше аэродромным врачом от работы, а также нуждающихся в первом визите к нему. Фельдфебель, подозвав к себе меня и Николая Ивановича, обошел с нами этот строй и с моей помощью поговорил с каждым из пленных. Спрашивал, что с ними, что болит, заставил показать пораненные места, опухоли, фурункулы и т. д.

Фельдфебеля разозлили двое «больных», которые месяц или даже больше не ходили на работу. У первого из них правая рука была подвешена на марле. Он выглядел нагло, но своим особым, как бы гипнотизирующим взглядом, невольно сдерживал гнев фельдфебеля. Этим пленным был москвич Серёжа (Сергей Васильевич) Кулешов с прозвищем Комсоставский. Второй, ленинградец Тима (Ефим Павлович) Добринский, тоже не выказывал никаких признаков страха перед начальством. Только после войны я узнал от Кулешова, что Тима был евреем и неплохо понимал немецкий язык, но скрывал это от всех, боясь разоблачения. Чтобы скрыть свою национальность, он назвался Тимофеем вместо Ефима.

У Сережи под мышкой правой руки был огромный чирей – фурункул, который он, несмотря на предоставленную врачом различные лекарства, не только не лечил, но постоянно поддерживал, чтобы не ходить на работу. Так же поступал и Тима, у которого на ноге имелась большая кровоточащая опухоль.

Фельдфебель, ругаясь на этих ребят, ничего не мог с ними поделать. Он даже не отправлял их почти до конца 1944 года в другие рабочие команды, несмотря на приходившие сверху приказы о сокращении численности пленных в команде. Вероятно, они ему нравились как «солдаты, которые умеют всё хорошо устраивать и при этом не попадаться». И, действительно, они были именно такими ребятами. Кроме Серёжи и Тимы, в лагере были и другие ловкачи-симулянты – кто с искусственной экземой на руке, кто с болезнью типа геморроя. С ними у фельдфебеля также были заботы, поскольку подобных больных от нас никуда не принимали.

И с Сережей, и с Тимой я был в хороших отношениях. А после войны, в 1949–1965 годах, с Сережей и его семьей, проживавшей в Москве у Патриарших прудов, очень часто общался и даже многократно ночевал у них, когда был холост. Сережа подрабатывал на дому ретушированием фотоснимков, особенно портретов, был мастером спорта и тренером по волейболу. К сожалению, он рано умер, а в их квартире обитают другие люди.

У Тимы Добринского я был в Ленинграде в 1959 году. Он окончил Ленинградский институт «Кинап» и стал крупным инженером по кино-фототехнике и тонкой аппаратуре.

…Закончив обход строя, фельдфебель приказал мне и Николаю Павловичу повести больных в медико-санитарную часть. Конвоя не было, и за всё, что могло произойти по дороге, отвечал я.

Фельдшер и Николай Павлович завели в одну из комнат шестерых больных, которым предварительно требовалось измерить температуру. Вдруг через несколько минут оттуда раздались вопли фельдшера и громкий мат нашего санитара. Оказалось, что у одного больного, напоминавшего по внешности и разговору татарина, температура превысила 42 градуса. Заподозрив неладное, медики заглянули пациенту под мышки и обнаружили там нагретую в горячей воде тряпку, куда и попала головка термометра.

Фельдшеру пришлось заново измерить температуру, засунув термометр… в задний проход пленного. Поместить термометр в рот фельдшер не решился, сказав, что «этот дурак может сломать дефицитный прибор зубами». Фактическая температура больного не превысила нормальную. После этого случая почти всем нашим пленным фельдшер мерил температуру, засунув термометр только в то же место.

Товарища вывели в коридор и сообщили всем, что он натворил. На плохом русском языке он попытался извиниться и всех этим развеселил. Я спросил его по-татарски, кто он и откуда родом. Он обрадованно сказал, что родом из Татарии, жил в деревне под Буинском – центром уезда, к которому относилась и моя родная деревня. Таким образом, свой первый рабочий день в лагере мне пришлось начать с применением не только русского и немецкого, но даже татарского языка, которым я тогда владел совсем немного.

Эта встреча в медсанчасти привела к тому, что уже вечером все татарские военнопленные признали меня за своего человека и стали тянуться ко мне, но прежние товарищи проявили ко мне некоторую неприязнь, установив, что я не русский. Спустя несколько дней я получил кличку Японец, а позднее ее дополнили прозвищем Чувашонок. Конечно, товарищи всегда звали меня просто Юра.

Фельдшер зашел в кабинет врача и через минуту пригласил туда и меня. Я увидел сидящего за столом относительно молодого, худощавого и черноглазого врача, из-под белого халата которого виднелись медицинские зеленые петлицы офицерского мундира военно-воздушных сил. Сразу сказал «Доброе утро» и добавил, что моё имя Юрий и я бывший студент. Он ответил на моё приветствие, но свои имя и фамилию не назвал.

Начался приём больных. Всё шло хорошо, когда применялись житейские слова, но когда дело доходило до медицинских терминов, я вынужден был долго объясняться с врачом. Но врач, который до этого был очень серьезен, только посмеивался и говорил, что через три-четыре посещения всё будет в порядке.

Фельдшер помогал врачу, делая больным перевязки, выдавая лекарства и выполняя другие процедуры. Наш санитар Николай Павлович тоже старался принимать в этом участие. Большинство больных оказались простуженными или с расстроенными желудками. Первые получали давно известный мне аспирин, который врач называл «ацетил салицилиулум», что я услышал впервые. Вторым давали порошок активированного угля после того, как фельдшер заставил их выпить раствор марганцовки.