Юрий Кобаладзе - Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

Итак, я остался с 2000 фунтов в кармане и большой черной тучей над головой. Я провел лето в поисках жилья и наконец устроился в деревушке около Рикменсуорта. Был уже ноябрь, когда мне позвонил шеф и попросил зайти к нему в 10 часов утра на следующий день. Я ехал в Лондон прекрасным зимним утром, любуясь инеем, покрывавшим зеленые изгороди. Шеф заявил, что начато официальное расследование обстоятельств побега Берджесса и Маклина. Расследование возглавляет королевский советник Милмо, который во время войны работал в МИ-5. Я должен дать показания, и шеф выразил надежду, что я не буду возражать. Упоминание имени Милмо означало, что приближается кризис. Я знал Милмо и слышал о нем. Этого опытного следователя МИ-5 обычно привлекали, когда надо было кого-то уничтожить. Пока мы ехали с шефом через Сент-Джеймс-парк в Леконфилд-хаус, я готовился к тяжелому испытанию, втайне надеясь, что выдержу любой придирчивый допрос, основанный на тех доказательствах, которые мне известны. Но я не мог быть уверен, что в руки Милмо не попали новые доказательства, которые мотут погубить меня.

По прибытии в Леконфилд-хаус меня представили начальнику юридического отдела МИ-5, а затем провели к Милмо. Это был дородный мужчина с румяным круглым лицом. Слева от него сидел Артур Мартин, спокойный молодой человек, один из главных следователей по делу Маклина. В течение всего допроса он молча наблюдал за мной. Когда я выглянул в окно, он сделал пометку; когда покрутил пальцами, сделал другую. Сухо поздоровавшись, Милмо перешел на официальный тон и попросил меня воздержаться от курения, поскольку это — «судебное расследование».

Разумеется, все это были пустые слова. У меня мелькнула мысль попросить у Милмо официальное разрешение на допрос или заявить, что штаб-квартира МИ-5 является неподходящим местом для судебного расследования. Но это не соответствовало бы той роли, которую я решил играть, то есть роли бывшего сотрудника СИС, который, так же как и сам Милмо, жаждет помочь в установлении истины о Берджессе и Маклине. В течение почти трех часов я отвечал на вопросы или довольно мягко парировал их, позволяя себе слегка рассердиться лишь в тех случаях, когда делался прямой выпад против меня. Я знал, что бесполезно пытаться убедить в чем-то бывшего сотрудника контрразведки Милмо, и поэтому видел свою задачу лишь в том, чтобы не делать признаний, которые ему как юристу нужно было от меня получить.

Я был слишком заинтересованной стороной в допросе, поэтому не могу высказать объективного мнения о профессиональных достоинствах Милмо. Большая часть вопросов была мне уже знакома, и мои ответы, подготовленные заранее, вызывали у него лишь окрики. В начале допроса он обнаружил слабость своей позиции, обвинив меня в том, что доверил Берджессу «личные конфиденциальные документы». Обвинение было настолько абсурдным, что мне не пришлось даже разыгрывать недоумение. Оказалось, во время обыска в квартире Берджесса после его побега был найден мой диплом из Кембриджа. Много лет назад я вложил этот бесполезный документ в книгу. Каждый мог бы сказать Милмо, что Берджесс был неисправим в отношении книг: он брал их как с разрешения хозяина, так и без такового. Тем самым Милмо хотел показать, что я сознательно принижаю степень моей близости с Берджессом. Это была попытка с негодными средствами, и она в значительной степени укрепила мою уверенность в исходе дела.

Однако Милмо выложил, по крайней мере, два непредвиденных козыря, которые показали, что цепь косвенных улик против меня была длиннее, чем я предполагал. Через два дня после того, как информация по делу Волкова достигла Лондона, было отмечено значительное увеличение объема радиообмена по каналам НКВД между Лондоном и Москвой, за которым последовало аналогичное увеличение обмена по тем же каналам между Москвой и Стамбулом. Далее, вскоре после того, как мне официально сообщили об утечке информации из посольства в Вашингтоне, произошел такой же скачок в объеме радиообмена по каналам НКВД с Москвой. Взятые в сочетании с другими фактами, эти два момента были изобличающими. Но для меня в роли допрашиваемого они не составили проблемы. Когда Милмо громовым голосом предложил мне объяснить эти совпадения, я просто ответил, что не могу объяснить их.

Я уже начал уставать, когда внезапно Милмо сдался. Он попросил меня подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Милмо исчез, и вместо него появился советник МИ-5 по юридическим вопросам. Он попросил меня сдать паспорт, сказав, что они могли и сами его взять, но что добровольные действия с моей стороны помогут избежать огласки. Я охотно согласился, так как мой план побега, разумеется, не предусматривал использования документов. Мое предложение послать паспорт тем же вечером заказным письмом было отвергнуто, так как считалось «слишком рискованным». Со мной послали домой Джона Скардона, чтобы он взял у меня паспорт. По дороге Скардон пытался читать мне проповеди о целесообразности пойти навстречу властям. Я испытывал слишком сильное облегчение, чтобы их слушать, но к этому чувству примешивалось понимание, что я еще далеко не вышел из зоны опасности.

В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил продолжать допрос. Он был исключительно любезен и отличался прямо-таки изысканными манерами, а его внимание к моим взглядам и поступкам даже льстило мне. Он был гораздо более опасен, чем неспособный Уайт или мечущий громы и молнии Милмо. Воспоминание о том, что Скардон сумел войти в доверие к Фуксу (а это привело к гибельному исходу), помогало мне не поддаваться на его любезности. Во время нашей первой долгой беседы я обнаружил две маленькие ловушки, которые он ловко и умело подготовил для меня, и сумел избежать их. Не успел я поздравить себя, как мне в голову пришло, что он мог расставить и другие ловушки, которых я не заметил.

Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с того, что попросил у меня письменную доверенность на проверку моих банковских счетов. Он мог получить на это законное разрешение независимо от моего согласия. Поэтому я не возражал, зная, что он не найдет в этих счетах никаких признаков незаконных вкладов, потому что их не существовало. Получив мою доверенность, он все же начал расспрашивать меня о состоянии моих финансов, и я использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его. Для этого у меня была серьезная цель. Я сумел найти благовидное объяснение для большинства сомнительных моментов в моей карьере, но не для всех. Поэтому там, где не помогала изобретательность, я мог лишь ссылаться на провалы в памяти. Я просто не мог вспомнить то или иное лицо, тот или иной случай. Расспросы о состоянии моих финансов предоставили мне возможность лишний раз доказать, какая у меня плохая память. Если уж я не мог вспомнить, какие проделал финансовые операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы я припомнил все детали моей светской и профессиональной жизни.