Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Кавказским горам также «путник не чужой», я приехал в Тифлис в июне 1905 года [430].

Только что отзвенели колокола, отзвучали литавры и бубны, под гром которых прибыл, весной 1905 года, на Кавказ царский наместник граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков [431]. Возвещенная им еще из Петербурга новая программа — доверие к кавказским национальностям — возымела бурное действие. Да и самое имя графа Воронцова было на Кавказе популярно благодаря наместничеству его дяди, графа М. С. Воронцова, который пользовался доброй славой и симпатиями населения.

Общественные организации устроили графу Воронцову-Дашкову очень торжественную встречу. Мимоходом это была и демонстрация протеста против предыдущего режима, введенного главноначальствующим на Кавказе князем Голицыным, который был ярким обрусителем. Воронцова-Дашкова встретили на улицах народные массы, бросали ему под ноги цветы… Престарелый граф — ему было уже под семьдесят — растрогался. И укрепился в мнении, что намеченная им линия поведения как раз и есть самая правильная.

Наместник создал вокруг себя помпу на образец высочайшего двора и создал также большое служебное окружение. У него уже был не один, как раньше при главноначальствующем на Кавказе, а три помощника наместника. По военной части помощником остался Я. Д. Малама, бывший и раньше помощником главноначальствующего. По гражданской части был назначен получивший к тому времени большую популярность в левой русской общественности Н. А. Султан-Крым-Гирей. Но совершенно неожиданно для всех граф Воронцов-Дашков создал должность еще третьего своего помощника — по полицейской части… На этот пост был им избран некий генерал Ширинкин, из дворцовых жандармов, личность никому ничего не говорящая и малоизвестная. Злые, быть может, языки рассказывали, будто он выдвинулся в дворцовых кругах тем, что при каком-то случае мужественно задержал лошадей, которые понесли кого-то из членов высочайшей семьи. В связи с этим назначением граф Воронцов-Дашков изъял из ведения гражданской власти всю полицейскую часть, подчинив ее непосредственно Ширинкину.

Этот генерал привез, в качестве своего правителя канцелярии, довольно известного тогда чиновника Департамента полиции М. И. Гуровича, считавшегося провокатором и носившего, для полицейских целей, личину марксиста. Фигура его была глубоко одиозная. Гурович об этом знал и прятался в тени. За все время его службы я встретил Гуровича только один раз — и впечатление было отвратительное. Вероятно, чтобы быть менее узнаваемым, Гурович перекрасил свои рыжие волосы в черный цвет и стал носить темные очки.

Все это вызвало общее удивление, особенно в связи с возвещенным наместником доверием к кавказскому населению. Доверие — доверием, а создается новая жандармская организация, какой не было и при «не доверявшем» туземцоеде князе Голицыне. Таких противоречий в административной тактике Воронцова-Дашкова бывало немало. Впрочем, в этом виде полицейская организация наместника просуществовала недолго: года полтора.

Собственно же гражданская администрация Кавказа имела центром в Тифлисе две канцелярии наместника и его совет.

Во главе обеих канцелярий стал привезенный Воронцовым-Дашковым из Петербурга Николай Леонидович Петерсон; раньше он служил помощником статс-секретаря в Государственной канцелярии [432]. У него были два помощника, вице-директоры: по гражданской канцелярии, обнимавшей управление Тифлисской, Кутаисской, Елисаветпольской [433], Эриванской, Бакинской и Черноморской губерний, Н. Н. Максимов; по военно-народной канцелярии, обнимавшей управление районами, населенными горцами, — именно Дагестанской, Карсской и Батумской областей, а также Закатальского и Сухумского округов, — пишущий эти строки.

Революционное настроение в Тифлисе, развившееся с начала 1905 года, быстро нарастало. Январские события в Петербурге, социал-демократическое движение в Гурии, бунт в военном флоте на Черном море и пр. — встречали сильный резонанс в кавказской вообще, а особенно в тифлисской и бакинской рабочей среде. Социал-демократическая доктрина — тогда не было еще грани между меньшевизмом и большевизмом [434]— находила здесь удивительно восприимчивую почву.

Возникшее революционное течение было густо насыщено террором. Подстреливание или подкалывание должностных лиц, почти исключительно русского происхождения, — было делом обычным. Часто метались на улицах и бомбы. Был даже выработан особый местный тип бомб, называвшийся «авчальским». Неподалеку от Тифлиса, в Авчалах, долгое время существовала фабрика таких бомб.

В первые же дни, по моем прибытии, была брошена бомба в проезжавший по Ольгинской улице, между Габаевским переулком и Московской, разъезд казаков. Несколько жертв. Взрывами мостовая была разворочена, а в соседних домах и в мелких грузинских лавчонках, которые унизывали начало Ольгинской улицы, были выбиты стекла.

Главным образом, бомбы бросали в казаков. Естественно, что эти последние сильно озлоблялись охотой за ними, и всегда можно было ожидать контррасправы с их стороны.

Мишенью для покушений часто служили и городовые. Зазевается на посту — ему в спину несколько револьверных выстрелов, а то и бомба. Убийцы всегда при этом благополучно исчезали: прохожие их не преследовали [435].

Странная была тогда психология у масс и даже у интеллигентной публики. Никто, в сущности, не возмущался этими покушениями и убийствами. Революционный бред был так велик, что убийству полицейских и вообще лиц администрации чуть что не радовались, точно какой-то славной победе. Был какой-то массовый психоз. Помню, как-то на заседании родительского кружка, в присутствии многих педагогов и родителей, людей все интеллигентных, член окружного суда Сурин сказал:

— Моя совесть не может примириться с тем, что все радуются, когда подстрелят какого-нибудь рязанского или костромского мужика — только за то, что ради прокормления семьи он пошел служить городовым!

Все как-то невольно переглянулись — до того эти слова тогда показались парадоксальными, не созвучными настроению не только туземной, но и русской интеллигенции.

Под конец стали придавать к каждому постовому городовому по два солдата-гренадера или же ставили на посты по два городовых вместе. Они стояли лицами в разные стороны и следили только за тем, чтобы их самих не подстрелили; за порядком же на улице они уж наблюдать не могли.