Елена Погорелая - Черубина де Габриак. Неверная комета

Стихотворение, открывающее ее «екатеринодарский» период, столь показательно, что по праву может считаться визитной карточкой поздней поэзии Елизаветы Васильевой:

О чем это? О смерти, которая все эти годы была к ней столь близко? О поэзии, чье манящее, страшное и неотменимое возвращение Лиля предчувствует? Или, может быть, о себе самой?

В самом начале 1920-х Лиля пристально вглядывается в себя, словно бы спрашивает себя постоянно — а кто она? Гарант ли Антропософского общества, которое неизвестно, соберется ли вновь или нет (в новогоднюю ночь 1923 года Гётеанум сожгли, и по этому поводу была пущена злая шутка немецкого прозаика К. Тухольского: «Штейнереанум казался каменным, но обратился в пепел за ночь, ибо был сколочен из гипса и досок — как и само учение»)? «Мама-бис», тетя кошка, стареющая фея-крестная, опекающая малолетних сирот? Самозванка, утратившая свое истинное, но тайное имя и право на творчество? Или… Или настоящий поэт, прямо сейчас обретающий второе дыхание, приближающийся к поэтической и человеческой зрелости и уже не нуждающийся в призрачном alter ego, чтобы заговорить о происходящем вокруг?

Тем же 1920-м помечено и еще одно стихотворение — по сути, все тот же внутренний диалог между двумя лирическими героинями, замкнутыми в одном теле. Эпиграфом к нему взята строчка из якобы давнего (а на самом деле — несуществующего) стихотворения Черубины де Габриак «Елисавета — Божья клятва…», а в самом тексте слышится тихая благодарность за возвращение имени, за зрелое и обдуманное принятие его:

Здесь важно всё. И эпиграф из вымышленного текста, нужный Лиле затем, чтобы яснее обозначить диалог с удаляющейся в досоветское прошлое Черубиной; и легкая хореическая поступь стихотворения, звучащая вперебивку с присущими Черубине торжественными ямбами 1909 года; и тихая уверенность в том, что ее собственная — не Черубины, а Елизаветы — стезя всё же прописана в книге судеб; и «золото в лазури», окрашивающее текст в небесные, райские, праздничные тона… Лиля и вправду готова принять свое имя, Лиля готова вернуться к поэзии. Но вот примет ли ее новая — молодая и строгая — литература? Ответа на этот вопрос она ищет в «Птичнике»; и, надо сказать, молодая литература в лице «птиц»-поэтов не только с готовностью принимает ее, но и наделяет новой для нее поэтической ролью — ролью мэтра.

«Птичник» был маленьким, по существу своему домашним кружком. Помимо Маршака и Васильевой, а также собственно Федора Волькенштейна, немолодого уже человека, страстно увлекавшегося как стихами, так и, разумеется, антропософией, в него входила поэтическая и литературная молодежь — Елена Бекштрем, Евгения Николаева, Ирина Карнаухова, поэт и художник Николай Лозовой, Лия и Илья Маршак (будущие Елена Ильина и М. Ильин) — брат и сестра Самуила Яковлевича. Лиля особенно любила юных и увлеченных Лёлю, Ирину и Женю. В каждой из них она различала самобытный талант — и, помня, с каким трудом отстаивала в юности право именоваться поэтом, как часто испытывала сомнения в собственном даре, стремилась всячески поддерживать девочек-«птиц». Чего стоят хотя бы ее слова, обращенные к Николаевой: «Вы раз и навсегда решите, что вы поэт, настоящий поэт. И больше об этом не думайте!» Наверное, дорого бы дала сама Лиля за то, чтобы услышать такие слова в двадцать лет…

Часто наведывался в кружок и постоянно живущий в Новороссийске двадцатилетний литературный критик Юрий Перцович; послушав несколько раз, как Лиля ведет встречи с молодыми поэтами, он попросил ее об индивидуальных занятиях. Лиля согласилась, и сам Леман потом с одобрением писал: «Перцович занимается с Ел<���изаветой> Ив<���ановной>, и я рад за него — ему надо это, в нем много настоящего… <���…> из него может выйти хорошее». [190] Письмо Б. А. Лемана к Е. Я. Архиппову от 1 марта 1921 года // РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 2. Ед. хр. 24. Л. 1 об. Впрочем, скорее всего, для Перцовича — в отличие от прочего «Птичника» — Лиля Васильева не была Елизаветой Ивановной. Она была Черубиной. Дело в том, что в гимназические годы Перцович учился у Евгения Яковлевича Архиппова — словесника, библиофила, поклонника русского символизма. Имя Черубины, чьи стихи он переписывал из «Аполлона» в самодельную книжечку, было для него символом волшебства, поэтического откровения; естественно поэтому, что, встретившись с Елизаветой Ивановной — мастером «Птичника», Перцович тут же пишет учителю, что знаком с Черубиной.

Архиппов (уже переписывавшийся с Леманом и отправивший ему на отзыв свою книгу статей «Миртовый венец» [191] Очевидно, о том, что Леман живет и работает в Краснодаре, Архиппов тоже узнал от бывшего гимназического ученика; его желание связаться с ним подтверждает, насколько известной и авторитетной фигурой был Леман, заметно выделяясь на фоне Маршака, Лили, Волькенштейна и прочих тогдашних обитателей литературного Краснодара. ) в ответ присылает взволнованное письмо с целым рядом вопросов: кто она, чем занимается в Краснодаре, какое впечатление на юношу произвела, пишет ли новые стихи? Перцович показывает письмо Лиле. Та, окрыленная неожиданным интересом к ее символистскому прошлому, а особенно — к стихам (ибо в архиве Архиппова обнаружилось даже то, что она полагала утерянным; в частности, Лиля попросит Архиппова переслать ей «Хорей», необходимый для обучения юных «птиц» ритму и метру), пишет ему напрямую:

Был у меня сегодня Ю<���рий> С<���аввич> — и показал Ваше письмо — не знала, что Вы обо мне спрашиваете. <���…> Думала, что пишете о стихах вообще. А теперь хочу сказать Вам, что прочла Ваши вопросы (и сама не сумела бы ответить на них), и спросить Вас: зачем это Вам нужно?

Я оттого спрашиваю, что мне, сейчас, очень важно знать — для чего, как поэт или как человек, я могу быть нужна другому. Если можно — напишите — и тогда, быть может, я сама смогу ответить Вам на многое… [192] Письмо Е. И. Васильевой к Е. Я. Архиппову от 1 марта 1921 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 87.