Елена Погорелая - Черубина де Габриак. Неверная комета

О sancta simplicitas! Ведь называет же имена, ничего не скрывая, — вплоть до имени только что уехавшего Волошина, вплоть до имени Лиды! Лиду, между прочим, тоже вскоре возьмут, — правда, лишь на неделю; а вот имени Юлиана во время допроса так и не прозвучит. То ли в его случае у Лили сработала интуиция, то ли ей просто невыносимым казался звук его имени в этих стенах?

Ну да по протоколам допросов понятно, что хотя Леману и Васильевой и вменяют антропософию как нелегальщину, но основная причина ареста — Осваг. На обвинение в антисоветской деятельности в годы Гражданской войны нанизываются, как на стержень, обвинения и в создании контрреволюционных (точнее — антиреволюционных) организаций, и в хранении недозволенной литературы, и в руководстве тайными группами. Все это вместе приводит к ожидаемому приговору:

Лемана Бориса Васильевича заключить в концлагерь сроком на три года. <���…> Имущество конфисковать. Васильеву Елизавету Ивановну выслать через ПП ОГПУ на Урал сроком на три года.

Во время вынесения приговора Лиля была на свободе — условно: 31 мая ее освободили из Дома предварительного заключения под подписку о невыезде из Ленинграда (Леман, вероятно как более опасный, вплоть до отправки в концлагерь сидел в ДПЗ). Июнь 1927-го она провела дома. Получила свидетельство об окончании Высших курсов библиотековедения при Государственной публичной библиотеке, закончила работу над адаптацией пьесы «Репка» для ленинградского ТЮЗа, дописала несколько статей в сборник «Театр Петрушки» (выйдет он уже после ее высылки…). Отправила письма в Крым и в Новороссийск: Волошину сообщила, что 1 июня «вернулась» («Последнюю неделю вместе со мной была и Лида. Теперь мы вернулись обе, — но Борис остался» [244] Письмо Е. И. Васильевой к М. А. Волошину от 4 июня 1927 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 157. Приходится признать, что арест Лиды как руководительницы одной из антропософских групп, скорее всего, состоялся после допроса Васильевой по ее показаниям, — впрочем, до поры до времени Лида отделывается малой кровью и уж точно никогда не упрекает подругу: вести игру со следствием не умели ни та, ни другая, поэтому и предпочитали говорить правду как она есть, вероятно в надежде, что «там разберутся» и не усмотрят в антропософии антисоветской крамолы. ), Архиппову тихо пожаловалась на усталость (впрочем, припомнив, что Гумилеву, о котором они переписывались в последнее время, пришлось куда хуже) и на то, что лишилась архива — по-видимому, навсегда:

Я была в отсутствии 6 недель, со Страстного четверга до Вознесения, — это короткий срок — Николай Степанович провел там времени много больше. Физически я разбита и душевно тоже. <���…> Пропали все мои книги, все стихи, все карточки. Вы, Евгений, единственный человек в мире, имеющий мои стихи. Судьба жестока ко мне. На этот раз Черубина умерла навеки, и Вам пишет письмо ее бледная тень… [245] Письмо Е. И. Васильевой к Е. А. Архиппову от 26 июня 1927 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 158.

Через три дня, 29 июня 1927 года, Лилю снова возьмут. В графе протокола об обыске, требующего предоставить опись отобранных у обвиняемого вещей, будет значиться прочерк: за месяц, проведенный на воле, обвиняемая ничем не успела обзавестись.

1 июля ее отправили по этапу в Свердловск. Летний этап — в «Столыпине», вагонзаке, с забитыми окнами, в переполненном зарешеченном купе-камере — был не столь смертелен, как зимний, когда многие, битком набитые в нетопленую теплушку, попросту не доезжали до места, — но для Лили, с ее сердечной болезнью, оказался непереносим. Она никогда не рассказывала подробно ни об этапе, ни о пересыльной тюрьме в Свердловске — но мы-то можем догадываться: страшная духота, недостаток воды, вонь, жара, скученность, первая встреча с блатными… В вагоне у нее, беспомощной, украли вещи, а потом ей же, глумясь, предлагали их выкупить. В Свердловске на пересылке втолкнули в общую камеру: уголовники сидели вперемешку с «бытовиками» и политическими, процветало воровство, блатное самоуправство. Лилю мучили боли, сердечные приступы; не умея отвоевать себе места на нарах, она задыхалась внизу…

«Месяц физической пытки. Голод, — кратко и явно не желая вспоминать, напишет она Архиппову в августе того же года — уже из Ташкента. — Но друзья хлопотали». О каких друзьях идет речь, непонятно (тут уже Лиля не называет имен, опасаясь им повредить; да и Архиппову пишет с тем, чтобы предупредить его о возможной опасности их переписки). Скорее всего, постарался Волошин — в одном из писем Лиля благодарит его за хлопоты и за любовь, — а может быть, и Маршак. Оба они понимали, что ни в заключении, ни в северной ссылке Лиле не выжить. Возможно вмешательство и куда более влиятельного Лилиного знакомого, почти родственника — мужа свояченицы: Мария Васильева, младшая сестра Воли, вышла замуж за Вячеслава Менжинского, с 1926 года — председателя ОГПУ, в прошлом — антропософа. После революции оставивший Общество, Менжинский тем не менее явно сочувствовал бывшим собратьям: при его председательстве сроки за антропософию были детскими — три-пять лет, причем отбывали их преимущественно не в заключении, но в ссылке (а вот в 1930-е годы последовали лагеря и расстрелы). Что ему стоило пересмотреть дело родственницы и смягчить наказание?

Так или иначе, хлопоты неизвестного друга возымели действие. 1 августа Лиле предъявили смягченную версию приговора — высылка минус шесть городов (Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса, Ростов-на-Дону), с правом самостоятельно выбрать город для проживания.

Лиля выбирает Ташкент.

Существовали ли другие варианты? Возможно, Волошин предлагал Феодосию, а московские друзья — ближние города «за сто первым километром» — Рязань, Александров, Владимир? Теплые южные гавани также для нее не запретны: думала ли она о том, чтобы поехать в Новороссийск к Архиппову, который уж конечно нашел бы для нее место, или в Екатеринодар, где еще помнили «Птичник» и детский театр?

Наверняка подобные предложения звучали. Но Лиля, осознавая, что после изматывающего заключения она уже не оправится, попросту не желает отягощать кого-либо обязанностью ухода за ней. Да и друзья ее: Усов, Архиппов, шекспировед Смирнов, не открещивающийся от знакомства со ссыльнопоселенкой и даже предлагающий ей работу… Понимают ли они, чем это может грозить? Не обернется ли их доброта неприятностями для них же? Нет, уж лучше ехать к «меченому» Воле, которому нечего терять, ибо, недавно освобожденный, он тоже под подозрением. К тому же в Ташкенте у Воли — постоянный адрес, устроенный быт: в доме 9 по Крючковскому переулку, нанятом Всеволодом Николаевичем у вдовы Власовой, Лиля останавливалась и прежде — ей нравились шум арыков, шелест чинар во дворе, нравился небольшой флигель с террасой, в которую вросла старая груша…