Елена Погорелая - Черубина де Габриак. Неверная комета

С мучительной, да, но — из светлого хора.

А розовый песок, на котором остается запечатленный след, — разумеется, коктебельский.

Надо сказать, что хотя Лиля и продолжала подписывать письма Архиппову именем Черубины, те дни, когда она стремилась предстать перед кем-либо в образе «завороженной колдуньи», давно миновали. Усов это почувствовал после первой же встречи — а после второй, в 1926-м, окончательно укрепился в своем впечатлении и, предостерегая Архиппова против чрезмерной экзальтации в письмах к Васильевой, обращался к нему:

Наша беседа приняла, между прочим, такой оборот. Она усумнилась, что людям может быть от нее нужно. В частности, — мне. Я сказал ей, что в моем отношении к ней нет и тени какого бы то ни было «коллекционерства», что я всегда видел и вижу в ней высокое, целостное, духовное начало, которое для меня питающее, плодотворящее и дает опору. <���…> С нею, вообще, очень трудно стало разговаривать. Трудно подойти к существенному, а, подойдя к нему, очень трудно убедить ее в чем бы то ни было. Она в каком-то смысле смотрит мимо всего. Вот еще Вам мой совет относительно Нее (основанный исключительно на моем диагнозе ее общего настроения): пишите ей больше о себе, говорите с ней на языке людей, а не на том, на котором обращаются к божеству. Она, все-таки, живая женщина, и не надо уводить ее «в небеса отвлеченных конструкций». М<���ожет> б<���ыть>, она и сама этого не хочет. [232] Письмо Д. С. Усова к Е. Я. Архиппову от 18 июня 1926 года // Усов Д. С. Указ. соч. С. 389–390.

Заметим, однако, что, говоря о Лиле, Усов по-прежнему называет ее Черубиной и то и дело сбивается на высокое — обожествляющее — «Она». Лиля же, намереваясь «официально» вернуться в литературу, хочет вернуться под именем Елизаветы Васильевой.

Именно как Васильева она собирается выпустить книгу, которую в 1926 году просит у нее московское кооперативное поэтическое издательство «Узел», организованное и существующее на чистом энтузиазме ряда московских поэтов — П. Антокольского, П. Зайцева, В. Звягинцевой, В. Луговского, С. Парнок и др. Усов, подвизавшийся в «Узле» как внештатный редактор, обещает содействие. Вместе они начинают составлять сборник, с которым Елизавета Васильева сможет вернуться в поэзию…

Сборник получается тоненький, всего 27 стихов. Название выбрано незатейливое — «Вереск». Поверье гласит, что вересковым дымом окуривали жилище, выгоняя из дома злых духов. Эта символика, косвенно отсылающая к добродушному Габриаху, конечно, важна, но важнее другое: то, что букеты из вереска на Английскую набережную приносил Юлиан — и, соответственно, в Лилиных стихотворениях 1920-х упоминание о вереске часто сопровождает ее размышления об этой внезапной и трудно дающейся поздней любви:

Вероятнее всего, именно этот накал плотской страсти, эта пусть минутная, но победа звериного над духовным и заставляли того же Дмитрия Усова неодобрительно отзываться о подобных стихах: «Это — не Черубина и, вообще, никто и ничто. Пустота». [233] Письмо Д. С. Усова к Е. Я. Архиппову от 21 ноября 1922 года // Усов Д. С. Указ. соч. С. 109. Усов, впрочем, имеет в виду не процитированное стихотворение, а «То не ветер в полях над ракитою…», но посвященное все той же отчаянной плотской страсти («Будто мороком сердце ужалено, / Только морок желанней, чем явь. / По морям, по лесам, по проталинам / Вскачь и вплавь…») и образующее с другими «цыганскими» текстами Лили первой половины 1920-х явное смысловое и тематическое единство. Однако, как кажется, его реакция была вызвана не столько недостатками самих стихов, сколько плохо сдерживаемой мужской ревностью и читательским ошеломлением: от Черубины, чарующей пряной чувственностью, никто не мог ожидать столь безоглядной и даже бесстыдной в своей откровенности страсти, а Лилю после встречи с Щуцким она накрывает. [234] И кто знает — может быть, то, что Карнаухова «плохо говорила» о ней, связано именно с тем, что Ирина не могла ни принять, ни простить эту страсть в той, кто, по ее же собственному признанию, относилась к ней прежде как мать? С материнской фигуры особый спрос, страсть ей совсем не положена… Да как накрывает! «Чудотворным молилась иконам, / Призывала на помощь любовь, / А на сердце малиновым звоном / Запевала цыганская кровь…» — пишет Лиля, сама поражаясь силе и интенсивности охватившего ее чувства и кстати припоминая о примеси цыганской крови со стороны матери: как же еще объяснить это чувственное упоение, это стремление вырваться на свободу вместе с любимым?

«Алая в алом, от алых волос» — так когда-то писала юная Черубина, еще не знавшая «любовной порчи», но готовая ей открыться. Десятилетия спустя Лиля возвращается к этому алому пламени страсти — страсти, по-видимому изначально охватившей обоих, и женщину, и мужчину. Лилю манили юная стать Юлиана, наивность, невинность и пылкость, Юлиана притягивали ее искушенность, опыт перенесенных страстей. Однако физическое состояние Лили, здоровье ее, было слишком слабо — и, вероятно, чрезмерное эротическое напряжение вкупе с эмоциональными переживаниями совершенно ее обессиливало. Пожалуй, ее, с ее давней сердечной болезнью («Мое сердце непрестанно болит. Болит от всего — от обид и от радости» — из письма Архиппову от 16 октября 1925 года), с «припадками печени», длившимися по несколько часов и оставлявшими ее в страшном изнеможении, этот яростный Эрос мог просто убить.