Елена Погорелая - Черубина де Габриак. Неверная комета

В Ленинград Макс приехал в апреле 1924-го, привез жену — невысокую, крепко сбитую, заботливую и деловую Марусю. Сложились ли у Лили отношения с Заболоцкой-Волошиной, неизвестно (скорее всего, да — до последнего дня она будет нежно писать о Марусе, передавать ей приветы и благодарить за заботу о Максе); зато с самим Максом наконец-то установилась столь бережная и нежная дружба, что лучшего и желать было нельзя. Сохранились воспоминания об их ленинградской встрече: «Нас было много в помещении. Он шел мимо всех, наскоро пожав руку 2-м — 3-м хорошо знакомым, глядя только на Лилю. <���…> Сел рядом с нею и весь вечер не отходил от нее ни на шаг. Помню мое впечатление: он видит только ее» [230] Письмо Л. И. Хейфец к Л. Г. Варшавскому от 15 апреля 1977 года. Л. 4. 276. , сохранилась и фотография второй половины 1920-х годов — Макс в окружении поклонников, с седеющей — соль с перцем — гривой и бородой, и прильнувшая к нему, взявшая его за руку Лиля с открытой улыбкой. Волосы убраны и подстрижены, вдоль щеки вьется локон, одета в черное, на руках и на шее — неброские украшения… В эти годы она, то ли стремясь понравиться Юлиану, то ли в противовес раннесоветскому неприглядному быту припоминая о магии и красоте, увлекается бусами. Пишет Архиппову («только не смейтесь!»): «Я их люблю всякие: стеклянные, деревянные, драгоценные, простые, четки и всякие. Мне надо ощущать на себе эти шарики и овалы и перебирать их ладонями. Я мечтаю о длинной янтарной цепи, похожей на мед, а пока ношу черные граненые — как вериги» (письмо от 18 февраля 1925 года). Кажется, по возвращении в родной Петербург Лиля наконец-то избавилась от ранящего ощущения собственной некрасоты; восхищенный взгляд Юлиана — да и не только его — убеждал ее в том, что она таки довоплотилась. Теперь можно было и принарядиться, подобрав к платью и прическе подходящие украшения, и обустроить, украсив, свой дом. Лиля выбирает для маленькой комнаты в доме на набережной фиолетовые обои, вырезает из цветной бумаги закладки — «бабочек, журавлей, цветы и летучих мышей», — обкладывается старыми книгами, письмами, иногда приглашает друзей…

Тогда, в апреле 1924 года, в этой комнате встретились Лиля, Лида с Владимировым, Волошин с Марусей, Леман и Юлиан. Знакомились, вспоминали всё, что пришлось пережить; Волошин особенно беспокоился — будут ли его стихи о революционной России верно восприняты теми, кто не был свидетелем массовых казней, не голодал, не бежал по охваченной мировым пожаром стране? В одобрении Лили и Лемана он был уверен: «Ты и Борис это пережили, сколько я могу судить, в Екатеринодаре», — но что касается остальных… Он признается, что хотел бы «испытать эти стихи на оселке нескольких и различных петербургских психологий» [231] Письмо М. А. Волошина к Е. И. Васильевой от 24 февраля 1923 года // Черубина де Габриак. «Из мира уйти неразгаданной…» С. 114. , поэтому 20 апреля вся антропософская семья отправляется слушать чтение Волошина в Комитет современной литературы при Институте истории искусств. Лиля тоже идет, несмотря на то, что в 1920-е годы, по ее же собственному признанию, она практически никуда не ходила, разве что на службу в библиотеку, а время от времени — на концерты и в Эрмитаж. Да еще в маленькую церковь на противоположной стороне Ново-Адмиралтейского канала — в Спас-на-Водах, построенный в память о жертвах Цусимы. По выходным Лиля часто сопровождала туда Елизавету Кузьминичну, и обе они вспоминали Валериана…

Выступление Волошина в Институте истории искусств триумфально. Его «Путями Каина» — цикл беспощадный, натуралистически-обнаженный: груда мышц под ободранной кожей — вызывает восторг. «Как же тебе нужно выпустить книгу!!» — восклицает ошеломленная Лиля. Волошин советует то же самое ей — советует и с практичностью, приобретенной им за революционные годы, предупреждает, что «Черубину» имеет смысл издать отдельно, так как «она будет иметь успех материальный», а продолжать работать в современной поэзии стоит под своим именем.

Конечно, Елизавете Васильевой — при неоднократных переизданиях ее детских пьес и просветительско-популярных историй — нечего и надеяться на издательские предложения. Однако в 1925 году в Ленинград неожиданно приезжает командированный Госакадемией художественных наук Дмитрий Усов, а вместе с ним появляется и надежда, что найдется издательство, готовое рискнуть и поставить сборник Васильевой в свой издательский план.

С Усовым, с легкой руки Архиппова вступившим в переписку с «Черубиной» в 1920-е (предлогом стало предложение Усова перевести кое-что из Рильке для антологии, которую он готовил к изданию), встретились дружески. Тот ехал в город с тайным волнением, видимо намереваясь не только снова «развиртуализироваться» с Черубиной, но и разузнать некоторые подробности ее биографии, о которых жадно выспрашивает Архиппов (в частности, Усов обещает Архиппову написать, кто такой «Ю.К.Щ.» — адресат ее новых стихов). За долгие годы разлуки и несколько взвинченной, экзальтированной переписки с Архипповым Усов успел утомиться. Сколько можно довольствоваться «усталостью снов»? Возможно, встреча с реальной Елизаветой Ивановной сможет расколдовать его и избавить от давнего морока — очарованности Черубиной?

Однако все вышло иначе. Лиля не только его не разочаровала, но и, наоборот, заставила по-иному взглянуть на себя, убедив, что как личность она давно уже переросла Черубину, что та — несмотря на все свое трагическое великолепие — всего лишь одна из граней души Елизаветы Васильевой: духовидицы, антропософа, ученого, визионера, поэта.

Вообще в 1920-е годы Лилины отношения с теневым alter ego, с Черубиной де Габриак, наконец транспонируются в гармонический лад.

Двадцать лет назад, в 1900-е, она мучилась, одержимая бесами, и спасти ее можно было только призвав к жизни более сильного демона: таким поначалу казался чорт Габриак, защищавший от прочих чертей «по знакомству», а потом — посланница «черного Херувима» («Где Херувим, свое мне давший имя, / Мой знак прошедших дней?»), сама порожденная демоническими стихиями, с князем мира сего на короткой ноге. В 1910-е, ужаснувшись той дьявольской власти, которая Черубина приобрела над ней, — отшатнулась, ушла в антропософскую аскезу, отказалась от творчества, предполагая убить в себе демона. Но теперь — после бегства по революционной России, после заботы о детях Екатеринодара, которые умирали прямо на улицах, после расставания с Леманом, после встречи с последней любовью… Одним словом, теперь, когда Лиля перестала бояться своего alter ego, ибо за ее плечами осталось многое куда более страшное, они с Черубиной наконец примирились и научились вполне себе безмятежно сосуществовать. Отныне если Лиля и вспоминает о ней (ведь «корни мои в Черубине глубоки…»), то вспоминает с миром и благодарностью: