Елена Погорелая - Черубина де Габриак. Неверная комета

Ты всегда помни, Макс, что я тебя люблю. Мне сейчас тихо и радостно внутри. Болезнь многое изменила. <���…> Крепко целую Марусю.

— И тебя, дорогой Макс!

Та же интонация примирения и благодарности слышится и в (несохранившемся) завещании, завершающемся наказом Васильеву: «И всем скажи, что я всех, всех люблю…»

Ну а жизнь уходила. Врачи не могли понять, что происходит. Осматривали больную, меняли диагнозы, отыскивали у нее то воспаление печени, то болезнь желчного пузыря… Воля Васильев, последние месяцы находившийся рядом с женой безотлучно, утешал Лилю: эти диагнозы не опасны, главное — пережить осень и зиму, а там впереди Коктебель. Лиля слушала, улыбалась и тихо готовилась к смерти. Впрочем, умереть-то она готова была еще летом — не случайны эти повторяющиеся в ряде писем слова о возвращении с берегов Стикса, — но как будто бы «отложила» смерть до свидания с Щуцким. Теперь, когда он уехал, с берегов реки мертвых ее уже некому было вернуть:

В конце ноября приступы стали настолько тяжелыми, что пришлось лечь в больницу. 26 ноября выяснилось, что у Васильевой рак. Неинкурабельный, как ни настаивал на лечении до последнего сомневающийся в диагнозе Воля. Единственное, что удалось, — подобрать обезболивающее. Лиля угасала очень тихо: быстро слабела, не могла поднять головы, повернуться на другой бок без посторонней помощи, — но оставалась в ясном сознании и твердом уме. Настолько твердом, что, умирая, сказала Васильеву: «Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по-другому».

Остается только гадать — как.

Лилю похоронили на городском кладбище — как писали свидетели и очевидцы, над городом. Оттуда открывался чудесный вид на горы — на целую цепь синих гор. В ясные солнечные дни горы видны были как на ладони.

Туда же, на это же кладбище, через 15 лет после Лилиной смерти ляжет и Вера Меркурьева, ссохшейся и усталой старухой эвакуировавшаяся в Ташкент. Они были похоронены совсем рядом. Но ни могила Меркурьевой, ни могила Черубины де Габриак не сохранились до наших дней.

Лиля умерла «незаметно и тихо» — просто остановилось дыхание. Всеволод Николаевич, похоронив ее, сразу же принялся рассылать телеграммы: видимо, говоря о покойной жене с теми, кого она любила и кто любил ее, он как будто удерживал ее образ «здесь, на земле».

К середине месяца о Лилиной смерти уже знают все. Васильев и Лида, Архиппов и Усов, Волошин и Ольга Анненкова (Лёля), антропософка, кузина и верный друг Лемана, обмениваются письмами, где всё про Лилю, всё — в память о ней. Удивительно, но помимо естественной скорби во всех этих письмах есть странное ощущение, будто она… не ушла.

Сначала Архиппов, получив лаконичное сообщение Усова («Е<���лизавета> И<���вановна> скончалась 5.XII. от рака желудка»), записывает в дневнике: «Я не могу говорить ни о каких предчувствиях. Но вспоминаю сейчас 1-ую неделю декабря, и 2-ую ½ нед<���ели> — я помню сон, резкое повторение „звона“ и, наконец, навязчиво и досадно стучавшие в висках строки:

Несколько раз хотел отвлечься, спрашивая себя: зачем это? <���…> В те же дни обдумывал среди повседневной тяжести ex libris: колонна с ангелом. Смыт дворец, около колонны пласты песка, черные клубящиеся тучи. Стрелы молний. …А в душе строчки Ч<���еруби>ны об ангеле с крылом. Смотрю на воображаемый чертеж и думаю: „Вероятно, я не увижу дворца. Или это не я, а кто-то другой? Кто?“» [256] Цит. по: Усов Д. С. Указ. соч. С. 535. . Потом Лида, после смерти подруги потянувшись к Волошину, ее поэтическому покровителю и практически Пигмалиону, пишет ему совершенно по-антропософски: «Мне хорошо. Очень со времени смерти Лили хорошо мне с нею (курсив мой. — Е. П.). И внутри все время растет радость. Вокруг много очень горького, конечно. Но все это где-то претворяется и навсегда благословенно…» [257] Письмо Л. П. Брюлловой к М. А. Волошину от 15 марта 1929 года // ИРЛ И. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 287. Л. 4. Что уж говорить о Щуцких-Соловьевых, уверенных, «что в видениях нет ничего особенного, потому что образы прошлого не уходят совсем, что-то всегда сохраняется»! Сестра Юлиана Галина не раз говорила, что слышит из коридора прихрамывающую походку Личиши: «Стук-стук, — несется из коридора неровный ритм ее шагов. Ну и что? Уступчатый этот звук стал уже принадлежностью квартиры. Как в старых английских замках…» [258] Соловьева М. Н. Указ. соч.

Лилина история, ее поэзия, ее образ действительно стали принадлежностью жизней ее друзей. Долгие годы память о ней продолжала объединять людей если не в семейный, то в дружеский круг, помогая им выстоять в самые страшные годы. Вот и Марина Соловьева, племянница Щуцкого, с благодарностью будет писать о Лиде Брюлловой-Владимировой, крестной дочери Юлиана, которая после Лилиной смерти как будто бы заменила ее в доме Щуцких, «став связующей ниточкой со временем Личиши — ведь она была ее лучшей подругой»; и Архиппов вступит в постоянную переписку с Волошиным («Теперь Вы один у меня после ухода Иннокентия Федоровича, Гумилева и Черубины!») и приедет к нему в Коктебель; и Леля Анненкова пожалуется Волошину от лица всего антропософского общества, пусть и загнанного к 1929 году в подполье, пусть и рассеянного по стране:

Смерть Лили — такое неожиданное для меня — для всех нас — большое горе.

Для меня Лиля была одной из тех, к которым у меня было горячее личное отношение. Ее большая одаренность, верность всему прекрасному, нежность и живой юмор всегда пленяли меня.

Для наших друзей в Петербурге потеря Лили незаменима, ибо никто не умел так объединять людей, как она, делать интересной каждую беседу. <���…> Да будет земля ей легка! [259] Цит. по: Агеева Л. И. Указ. соч. С. 284–285.

Записные книжки и письма Волошина 1929 года полнятся упоминаниями о Лиле. В его сознании этот уход горестно срифмовался с другим — со смертью Р. М. Гольдовской, близкой парижской и коктебельской знакомой Волошиных, родственницей Эфронов. Обе утраты обжигают Волошина неожиданностью и остротой подступившего одиночества: