Михаил Любимов - Вариант шедевра

Боже, а ведь был всего лишь 1985 год! какой путь пройден с тех пор, как тяжело было выползать из трусости и подниматься с колен!

Все же я не выдержал и позвонил Николаю Грибину, тогдашнему начальнику отдела, моему бывшему заму в Дании: «Что там стряслось с Олегом? На нем лица нет! Разве можно доводить человека до такого состояния?!» Начальник был невнятен и сдержан, что-то пробормотал насчет кагэбэшного санатория в Семеновском, где снятый резидент должен излечиться, туда вскоре Гордиевский и отбыл. Стояло лето, я уехал к знакомым в Звенигород и однажды, прибыв в Москву, решил справиться о здоровье коллеги. Случайно он оказался дома и вскоре снова нанес мне визит, объяснив, что мотается между своей квартирой и санаторием. Выглядел он еще хуже, чем в первый раз [102] О, как скупо мое перо, как серы краски! Сюда бы Эдгара По: «Нет, никогда за столь краткий срок не менялся человек так ужасно, как изменился Родерик Ашер! Мертвенный цвет лица, ужасающая бледность кожи и сверхъестественный блеск в глазах…» , нервно достал из портфеля уже початую (!) бутыль экспортной «Столичной», налил себе трясущейся рукой. (Какой парадокс! – подумал я. – Не пил, не пил и все-таки спился! Почему именно в Англии, где не так скучно, как в Дании?).

Я печально и с глубокой завистью наблюдал, как он пьет (собирался сесть за руль), говорили мы недолго и сумбурно, договорились пообщаться в Звенигороде, куда я уезжал в дом отдыха. Гордиевский, между прочим, объявил, что собирается уничтожить кое-какие эмигрантские книги, этого я перенести не мог, тогда он предложил мне подъехать к его родственникам на дачу и забрать все что мне надо. Через несколько дней я это и проделал, захватив Замятина, Бориса Филиппова и запас смелых по тем временам датских журналов. Можно только представить реакцию контрразведки на мою поездку, если, конечно, она уже держала на контроле меня или родственников изменника, во всяком случае Гордиевский очень ловко нацелил ее на мой след, англичане называют это «красной селедкой», отвлекающим маневром, – по запаху селедки, из-за которого собаки сбиваются на ложный путь.

Впрочем, думается, и его визиты ко мне не носили сентиментальный характер (делиться своими неприятностями в условиях, когда тебя вот-вот прикончат, – полный абсурд). Ему нужно было показать слежке, что он ведет обычный образ жизни и заезжает к приятелям, кроме того, он вполне мог предполагать, что мне через Грушко и других коллег известны детали его дела, и я ему что-нибудь расскажу, внеся ясность в ситуацию. Вскоре, кажется, во вторник, я позвонил ему из Звенигорода, договорились о его приезде ко мне в следующий понедельник электричкой, которая отбывала в 10.15 утра (как потом выяснилось при обыске, он так и записал в блокноте у телефона: «10.15. Звенигород». Молодец, хороший актер, а ведь знал, что уже будет в Лондоне).

Я прождал его на перроне, пропустил две электрички, посетовал, что пьянство влечет за собой необязательность (обычно он был по-немецки педантичен), и, плюнув, вернулся в дом отдыха. Напрасно я плевал: Гордиевский играл точно в лузу (в книге он потом признался, что делал отвлекающие маневры), дня за три до планируемой встречи со мной в Звенигороде англичане тайно перебросили его в Лондон, – неслыханная дерзость! – КГБ этому не верил и вел поиски.

Как его вывезли англичане? Пока загадка. Вряд ли он переходил границу в ботинках в виде коровьего копыта, – так любили в начале прошлого века сбить со следа пограничников Карацупы. Есть только два способа: либо его тайно провезли через границу в дипломатической машине, запрятав в багажник или иным образом замаскировав, или он выехал по фальшивому паспорту, изготовленному для него разведкой. Недели через две меня вынули из Звенигорода экстренным звонком со ссылками на умоляющие просьбы бывших соратников (срочно! срочно!), я примчался домой, ко мне нагрянули от имени Боярова из контрразведки: где он может быть? что могло произойти? Женщина? Забился в избу где-нибудь в Курской области? мания преследования? Моя теория была проста и зиждилась на его внешнем облике: глубокое нервное расстройство, возможно, самоубийство. Через день ко мне домой явился Сергей Голубев, тогда заместитель начальника внешней контрразведки в ПГУ, я в свое время с ним вместе учился в разведшколе. Он выглядел растерянным и вопросы его были банальными.

Вскоре меня вызвали на допрос, именуемый беседой, прямо на Лубянку, снова прошлись по моим взаимоотношениям с Гордиевским, словно во мне таился ключ к разгадке его измены, самое смешное, что после отставки в 1980 году видел я его лишь несколько раз.

А как же те, которые его выдвигали? сидели с ним несколько лет в одной комнате? на одном этаже? Все поспешили заявить, что ничего общего с ним не имели, встречались формально или вообще не общались… Осенью началось следствие, и меня любезно пригласили в Лефортово (между прочим, тех, кто двигал Гордиевского в Англию, туда не вызывали, следователи сами ездили в Ясенево к генералам, представляю, как трепетно они их допрашивали!). Там сняли официальные показания, составив короткий протокол, из которого осторожные следователи вычистили мои слова о неблаговидных нравах в ПГУ (но Крючкову, конечно же, донесли!). Я и не скрывал своего отношения к Гордиевскому: что греха таить – я ему симпатизировал, делился многим в те два года, что мы трудились в датском королевстве.

Только сейчас я понял, почему английская разведка не могла поверить, что Филби – агент КГБ, хотя улик было предостаточно: люди, окончившие один институт, одну разведшколу, проработавшие вместе несколько лет в системе, где доверие лежит в основе, несомненно, рассматривают себя, если угодно, как избранную касту. Можно недолюбливать и даже ненавидеть коллегу, но трудно представить, что он шпион иностранной державы.

Тогда я не представлял, что КГБ взял меня в крутой оборот уже в 1985-м, сразу же после бегства Гордиевского, я предполагал, что сие счастливое событие произошло где-то в году 1989-м, когда я начал поддерживать горе-демократов. Однако руку Лубянки я почувствовал: почти все бывшие коллеги тут же разорвали со мною контакты, по телефону говорили напряженными голосами и уклонялись от встреч. Вскоре меня отвели от работ и сняли с партийного учета в отделе КГБ в АПН, где я подрабатывал, отставили и от рефератов для ИНИОН. Доходили слухи, что в грозных приказах по КГБ упоминалось мое имя, чуть ли не как главного виновника предательства.

Правда, не все разорвали со мной, кое-кто из бывших коллег остался. От меня не укрылся неожиданный аскетизм одного друга, любившего раньше пображничать у меня дома в доброй компании: компании исчезли вместе с его раскованностью, вскоре на лестнице он шепотом сообщил мне, что докладывает обо мне начальству только хорошее, – это было благородно, теперь я точно знал, что находился в активной разработке. Однажды мы случайно встретились с уже упомянутым Виктором Кубекиным, недавно вернувшимся из-за кордона, сели кейфовать у меня на квартире, но наш пострел везде успел, и в час ночи в дверь позвонил молодой человек, попросивший закурить (увидел освещенные окна и заскочил на огонек), – коллегу засекли и миссию выполнили.