Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Мы понимали друг друга с полуслова. Я мог ему позвонить в ночь-полночь, сказать, что мне тоскливо и одиноко, и приехать к нему.

В годы нашей молодости, когда я жил еще с мамой в Старопименовском переулке, который тогда назывался улицей Медведева, Миша пришел к нам однажды поздно вечером после моего спектакля. В тот вечер я танцевал «Жизель». И Миша после хвалебных отзывов в мой адрес вдруг стал очень ярко показывать и объяснять, как надо танцевать. Все зачарованно смотрели на него. И я еще сказал ему: «Вот тебе и надо было танцевать Альбера, раз ты всё так прекрасно понимаешь! Мог бы и курс вести для балетных. Кроме выверенных движений надо еще и душу вкладывать». Он и применял свою прекрасную пластику потом в своих ролях, и особенно в спектакле о Бродском.

Лет десять назад я попросил его, чтобы он записал для моего спектакля о Нижинском слова Дягилева, Нижинского и Ромулы. Он мне помог. Приехал в Большой театр и быстро всё записал.

Он сложно начал свою карьеру – с Гамлета и Шарля в «Убийстве на улице Данте». Это шедевры. Актеры обычно постепенно двигаются к вершинам, Миша сразу начал с пика.

Характер у него был сложный – так многие говорили. Но талантливый человек и не может быть иным. «Искусство – это приподнятость над действительностью». Это правда. Если актер не хочет нравиться – что в жизни, что на сцене, он в чем-то уступает. Так и Миша считал. Им должны восхищаться.

Он был человеком несговорчивым, сложным в обиходе. Но у нас ценят человека не за его талант, а за умение приспосабливаться.

В пору социализма искусство зажать властям не удавалось. Борясь с Западом, мы предъявляли миру наши таланты. И тогда Миша ездил за границу, получал премии и призы на фестивалях.

У нас с ним была общая душевная привязанность – балерина Наталья Бессмертнова. Мы с Наташей были однокашниками, потом – партнерами в балете. А у Миши к ней была настоящая и несчастная любовь. Но Наташа была совсем неромантической натурой, любовь Козакова осталась безответной.

Мы с Мишей виделись и в его короткие наезды из Израиля. Как-то мы с женой пришли к ним в гости. Миша, как всегда, солировал за столом – читал, рассказывал. Но его тогдашняя жена без конца перебивала, вставляя что-то свое. Миша обижался, замолкал, выпивал. Поэтому мы с ним чаще по ночам перезванивались и виделись в отсутствие его жены. Козакова ведь надо было слушать и главное – ценить.

Наверное, я – человек страстный и пристрастный. Оттого и мучаюсь в поисках несуществующей в театре истины. Оттого и бумагу мараю.

Я считаю, что у Миши все-таки трагическая судьба – с его отъездами из страны, возвращениями, признаниями, личными привязанностями и драмами. Но он ведь трагический герой и на сцене, и в кино. Сильвио – в «Выстреле», Гамлет и Лир, – его жизнь и судьба во многом, я считаю, складывалась из тех же переживаний, что и у его героев. Там было такое взаимопроникновение.

Вспоминая Мишу, я мог бы сказать о нем: огромный талант, огромное сердце и огромная гордыня.

Познакомился я с Козаковым зимой 1970 года, когда он снимался в фильме «Вся королевская рать». Он позвонил мне с какими-то вопросами по тексту – я был автором перевода романа. Правда, к сценарию я уже не имел никакого отношения.

Миша в то время очень любил актера Павла Луспекаева. Тот ведь должен был играть в этом фильме главную роль и снялся уже в нескольких эпизодах. Но тяжелая болезнь не позволила ему закончить эту работу, в итоге в фильме снялся Георгий Жжёнов. И Миша, показывая мне рабочий материал, отснятый с Луспекаевым, говорил, что губернатор должен был быть совсем иным, более человечным, зрители должны были ему сочувствовать. Луспекаев удивительным образом мог сообщать своим героям какую-то нежность и тонкость. Он даже считал Луспекаева гением.

И я никогда ни одного плохого или завистливого слова о коллегах от Миши не слышал. Возможно, он завидовал только Полу Скофилду.

Потом всю жизнь Миша говорил, что роль журналиста Джека Бёрдена в этом фильме была его любимой. Он находил в своем герое черты, которых, возможно, был лишен сам.

Теперь про Джека Бёрдена. Он ведь американский Гамлет. Оба, и в первую очередь Гамлет, мои недосягаемые идеалы. Оба умны, добры, оба сознают собственное несовершенство и терзаются этим, оба образованны, оба не делают карьеры и не могут ее сделать. Оба моногамны в любви: к Офелии – один и к Анне Стентон – другой.

Джек нашел свой собственный путь в жизни, по крайней мере, в романе. Он его нашел потому, что жил, а точнее, был как личность, как человек, много, много выше, сильнее, умнее и т. д. – меня.

Он ведь хотел быть журналистом или писателем, если бы не стал актером. Поэтому неслучайно он написал так много книг за свою жизнь. И книги были написаны не с помощью пишущих друзей, а им самим.

Мне он тогда, в семидесятые, особенно запомнился в Театре на Малой Бронной в роли Кочкарёва из «Женитьбы» Эфроса. Козаков играл явного черта. Это был совершенно невероятный черт в совершенно невероятном спектакле, где каждый актер играл по-своему, там не было единого стиля, как ни странно. Волков был абсурден, Дуров бесконечно глуповато поднимал брючину.

Общение наше с Мишей было прерывистым. Он возникал в моей реальности обычно, когда уходил из разных театров.

Я вспоминаю Мишу вместе с его тогдашней женой Региной, мы часто ходили друг к другу в гости. Я часто пробовал его снимать. Но артистов фотографировать трудно – изображают они. Обычных людей снимать легко – их можно поймать, артистов – очень трудно. Мишу пробовал – ничего не вышло. Между тем, что ты про него знаешь, и тем, что на картинке, – разница очень большая. Пропасть.

Тогда же я привел к Козакову Иосифа Бродского. Помню, Миша жил тогда в какой-то очень длинной комнате на улице Гиляровского.

А сам я с Бродским познакомился в 1964 году, когда ушел с работы и уехал в Тарусу. Там жили мои разведенные к тому времени родители: мать с мужем – Николаем Давидовичем Оттеном, кинокритиком и сценаристом.

В то время к Бродскому уже стали сильно цепляться в Питере, ему пришлось уехать в Москву. И Анна Андреевна Ахматова посоветовала ему не мелькать в столице, а поселиться в тихой Тарусе. «Меня Оттены не любят, – сказала Бродскому Ахматова, – но вас примут». Так оно и случилось. Он прожил там несколько недель.

Помню, Бродский постоянно «гудел» у меня за стенкой – так он сочинял свои стихи. Читал там «Большую элегию Джона Донна», и я как-то не слишком лицеприятно о ней высказался. Нет, так-то она технически замечательная, но слишком длинная и сложная. Он совершенно на меня не обиделся.