Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Вот такой он был человек! Разный! Но талантлив безмерно. Он был наполнен стихами, творческими идеями. Он, когда тебя встречал, через минуту обязательно возникала какая-то ситуация, при которой он восклицал:

– А вот у Бродского…

Или:

– А вот у Пушкина…

И начинались стихи.

Помню, как в восьмидесятых мы поехали концертной бригадой от Театра на Малой Бронной в Норильск. Сослали туда мужской состав.

В конце восьмидесятых мой друг, режиссер Женя Арье, носился с идеей создания русскоязычного театра в Израиле, собирал труппу и пригласил меня. В девяностом году мы повезли в Израиль концерт – хотели посмотреть, нужен ли там русский театр, играли отрывки из спектаклей. Был Козаков, Валя Никулин, я, мой большой друг, ныне уже покойный, Гриша Лямпе, да еще молодые артисты. Две недели – битком набитые залы и совершенный восторг зрителей, истосковавшихся по русскому театру. Мы играли с Мишей сцену из «Дон Жуана». Публика была в ажиотаже.

В общем, после тех наших победоносных гастролей стало ясно: театр здесь нужен.

Самым сложным оказался язык. Всё это фигня, когда кто-то из артистов говорит: вот приехал и через пару месяцев уже свободно изъяснялся на иврите. Если честно, иврит выучила одна Ира Селезнёва. А все остальные, и я в том числе, объяснялись на бытовом уровне. У меня словами на иврите были обвешаны все стены в нашей квартире, они лежали в каждом моем кармане – повсюду! И так весь год. Нервы страшные! Боялся и текст забыть во время спектакля, и того, что партнер не скажет вдруг свою реплику, а я, не поняв этого, «авторитетно» ему отвечу.

В 1991 году Борис Морозов в Камерном театре ставил «Чайку». И Мише досталась роль Тригорина, пришлось учить иврит. Тут главное было – не встретиться с ним на улице. Потому что моментально он начинал оглашать заученные монологи. Он должен был всё это кому-то проговорить. Ему нужен был слушатель, партнер.

Популярность у него в Израиле была. На нас, известных в СССР актеров, ходили. Козаков играл на иврите и играл замечательно, надо сказать.

Но ему было узковато в Израиле – там были уже и свои законы, и свои корифеи. И поэтому он вернулся в Россию, и прекрасно здесь существовал и играл.

Он всегда был заряжен сильнейшей энергетикой.

А характер? Что ж – надо было всегда отделять его характер от его таланта.

Я впервые Козакова увидел в 1973 году на пробах к фильму Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья». Он пробовался на роль Волконского.

Я был тогда совсем молодым зеленым актером, и он как-то расположился ко мне. Мы с ним много вместе гуляли, разговаривали о декабристах.

Его не утвердили.

В Госкино к картине относились с опаской и с беспримерным вниманием и жесткими требованиями утверждали актеров на роли дворян-революционеров. Моя фамилия еще до кинопроб была вычеркнута из списков претендентов на любую роль кого-либо из декабристов (Трубецкой, Волконский): ассоциации плюс чистота расы. Правдами-неправдами Мотылю всё же удалось протащить меня на роль Сергея Волконского, и я отснялся в трети роли, заменив Олега Стриженова, который конфликтовал с режиссером.

Через месяц Мотыль показывает материал руководству Госкино. После просмотра режиссеру было заявлено: или вы снимаете Козакова с роли, или мы закрываем картину…

Роль Сергея Волконского сыграл, разумеется, Олег Стриженов, и сыграл, надо сказать, хорошо.

А меня взяли, хотя я и еврей. Просто второй режиссер Нина Шевелёва в моем личном деле написала национальность «русский». Это выяснилось только потом. А тогда я проскочил. Тем не менее, Мотыль запретил показывать мои фотографии, мой материал – боялся, чтобы в Госкино обо мне не узнали.

И когда начался общий разгром всех, в том числе и Козакова, стали и обо мне говорить, что я никакой не русский декабрист. Но Баскаков распорядился меня оставить, ведь я никаких писем и деклараций не подписывал.

Прошло много лет. Я работал в Театре Маяковского, перед какой-то репетицией сидим мы с моим однокурсником Сашей Фатюшиным, и я ему говорю, что мне приснилось, как мы репетируем «Безымянную звезду». А мы действительно ее раньше репетировали на курсе Гончарова, и я тогда играл Удрю. И вдруг меня позвали к телефону. Звонил Миша Козаков со словами, что он задумал «Безымянную звезду» и хочет меня снять в роли Марина Мирою.

А потом я пришел к Козакову домой, где меня радушно встретила замечательная его жена Регина. Мы стали с Мишей разговаривать о роли, и он признался мне, что хотел снимать в этой роли Юрского, но понял, что это история людей молодых. «Когда эту историю играют люди пожившие – у них нет надежд и иллюзий, а у тебя они есть», – сказал он.

Шел 1978 год.

И начался этот безумный марафон. Мы сняли картину за месяц. Картина числилась за Свердловской киностудией, а снимали мы ее в Ленинграде. В Свердловск я попал только на озвучание.

Миша был потрясающе готов к этой картине, он знал всё. С ним было и легко, и трудно. Он всё время показывал и навязывал свою точку зрения. Это была актерская режиссура. Но я люблю, когда показывают, я сразу вижу весь рисунок. Оставалось только сделать его своим.

Партнершей моей была Настя Вертинская. Помню сцену, когда мой герой Мирою впервые увидел Мону. И Миша попросил меня найти свое решение этой встречи. Я как-то встал неловко, упершись рукой в бок. Миша был в восторге, он воскликнул, что это очень точное пластическое решение.

Мне было с ним порой сложно, когда он начинал меня дрючить, упрекая в недостатке темперамента. Мне следовало найти это в себе.

Но потом в какой-то момент он устал показывать и в последних сценах сказал нам с Настей: «Ребята! Вы уже всё знаете, сделайте эти сцены сами, как хотите. Я посижу в углу и посмотрю». Он так сидел, смотрел и потом воскликнул: «Замечательно! Браво!»

Я знаю, что для Миши это был очень сложный, даже судьбоносный период. Он был влюблен в Настю Вертинскую. Я даже думаю, спустя какое-то время, что он в моем герое видел самого себя.

В то время я тоже был влюблен, но отнюдь не в Настю. Поэтому Мишины переживания меня как-то не очень коснулись. С Настей у меня сложились очень добрые отношения, которые продолжаются и по сей день.