Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

У меня такая привычка была, собственно, она и осталась: я люблю соединять хороших людей между собой. И вот я решил привести Бродского к Козаковым. Иосиф знал Мишу по фильму «Убийство на улице Данте», а тот знал Бродского как поэта. Миша в фильме этом играл форменного негодяя, да он часто играл таких – лицо у него было несоветское.

«Я красив!» – иногда заявлял о себе Миша. Я пробовал отрицать, взывая к его скромности. Но он меня останавливал: «Я сам знаю!»

Но у нас не любят красивых людей. Не знаю, почему так происходит.

В начале семидесятых писатель Наталья Долинина познакомила меня с Бродским, пригласив нас обоих к себе в гости в Ленинграде.

– Иосиф, вы не собираетесь в Москву? – спросил я.

– Может быть, на Пасху. У меня там есть камрад, Мика Голышев.

– Как же, как же. Мы с Региной его хорошо знаем. Он перевел роман «Вся королевская рать», а я снимался в телефильме.

– Мика перевел роман классно. А вот картина, по-моему, барахло. Какая-то серебристо-серая пыль…

…но потом, видя мое непротивление злу, Бродский помягчел и даже обещал в Москве на Пасху заглянуть к нам с камрадом Микой…

Привел я Иосифа к Мише, и тот, будучи уже горячим поклонником его поэзии, незамедлительно стал читать ему стихи. А Бродский попытался его остановить, увещевая, что, мол, не следует актерам читать его стихи.

– А какого черта вы вообще читаете стихи? Стихи вслух должен читать только человек, который их написал!

– Ну, что ты, старик! – вступился за меня милейший Мика Голышев. – Это ты уж загнул. Чувак клево читает стихи. Нет, ты хреновину порешь, старик! Почему это вслух должен читать только поэт?!

– Нет, я понимаю, про что говорит Иосиф, – сказал я. – В этом есть смысл. Противно, когда чтец присваивает себе чужие мысли, чувства и слова. «Я памятник себе воздвиг…», «Я вас любил…»

Вообще Козаков это всю жизнь потом помнил. Он это запомнил, но на самом деле обиды не было. Потому что очень хорошо про себя понимал – чего он стоил. Не переоценивал. Это удивительно. И он не комплексовал никогда.

Мы там посидели, выпивали. Я не особенно увлекался этим, Бродский – тоже, а Миша любил выпить.

Дальше снова пунктирные встречи.

Миша ведь был совершенно отдельным человеком, отдельной системой даже.

Помню, как в 1990-м Миша поставил «Случай в Виши» – очень хороший телеспектакль, но очень мрачный. И я понял тогда, что он скоро уедет. Какие-то связи с этой местностью были у него потеряны. Он вскоре и уехал со всей своей семьей в Израиль.

Потом вернулся. Я помню, как после одного спектакля его театральной антрепризы, когда лет ему уже было немало, больше шестидесяти, я зашел к нему в гримуборную. Он переодевался при мне, и был весь мокрый, усталый. Сказал: «Видишь, какая собачья работа».

В новую квартиру к Мише, на Селезнёвку, когда он был уже одинок, в двухтысячные, мы ходили всей своей семьей. Система была такая: Миша читал стихи, иногда пел, чаще всего «Капитан, капитан, улыбнитесь!» Он считал, что песенка эта немудреная поднимает ему настроение. Приплясывал при этом. Когда немного выдыхался, он усаживал нас перед телевизором и включал какой-то из своих фильмов или спектаклей. И наблюдал при этом, как мы смотрим. Он был настолько актером, настолько нуждался ежечасно в публике, что даже наша небольшая семья была для него долгожданной публикой.

Как-то раз он на меня обиделся: я весьма нелестно отозвался об опере «Иисус Христос – суперзвезда». Мы сидели небольшой компанией, и он нам включил телевизор. Меня он тогда посчитал снобом. Вебер был мне не нужен. Джаз я слушал, а эта музыка мне не нравилась совершенно. А Миша хорошо к ней относился, и хотел, чтобы я тоже проникся, поделиться со мной хотел. И больше мы с ним этот вопрос не обсуждали, не ссорились из-за этого.

Помню, что рядом с ним тогда были разные дамы. Имен я не запомнил. При одной из них нас обильно кормили. Миша всех угощал, а сам ни черта не ел. Когда появилась другая – нас уже не кормили ничем. Но художественная часть оставалась неизменной.

Он был редким экземпляром актера-интеллектуала. Казалось бы, должен быть эгоцентристом, но он очень тонко чувствовал материю. Я не говорю про стихи, но и вообще о литературе его суждения были очень точными. Он был умным, а не умничающим человеком, излагал всё просто.

С ним было интересно. В нем была хорошая энергия. Он был художественным человеком. Чувствительным, хотя и был звездой. Не очень защищенным, так мне казалось.

Когда Миша последний раз звонил нам домой из Израиля, он был уже очень болен. И предпочитал говорить с моей женой Еленой, а не со мной.

– С тобой говорить скучно, – шутил он обычно.

И тогда же он признался, что если бы начал жизнь сначала, то стал бы не актером, а писателем.

Когда я увидел в 1956 году в «Убийстве на улице Данте» этого жестокого, мощного красавца, я подумал: вот бы мне такую роль, я бы тоже…

Козаков тогда уже учился в Школе-студии МХАТ, а я только поступил.

Судьба нас свела в семидесятые в Театре на Малой Бронной у Анатолия Васильевича Эфроса. В спектакле «Дон Жуан» я играл Сганареля, Миша – Дон Жуана. И вот это был, конечно, праздник. Миша был грандиозным партнером, хотя характер у него был, прямо скажем, непростой и безапелляционный – наверное, как у всякого талантливого человека, уверенного в себе. Но он умел слышать и если даже в первый момент не соглашался, то потом сознавал, что был неправ, и шел на такие предложения, которые его поначалу не устраивали. Он бывал и острый, и жесткий, но пара наша склеилась.

Короче, у Миши был уникальный характер!

В середине семидесятых я снимался у него в телевизионном спектакле «Ночь ошибок».

Вообще в том спектакле собралась прекрасная компашка: Марина Неёлова, Антонина Дмитриева, Леонид Каневский, Костя Райкин, Саша Калягин. Да, все мы были тогда молоды, в семьдесят пятом году прошлого столетия. И не ведали наших судеб. И, слава Богу, что не ведали. Оттого работали дружно, весело, помогая друг другу. Я снял тогда это двухсерийное зрелище за семнадцать ночей в павильоне Останкино.

Мы в тот период очень дружили с Козаковым и семьями. И вот после одной ночной сьемки Миша предложил поехать к нему домой выпить по рюмке. Поехали, усталые, мертвые буквально после съемок. Регина накрыла стол. Выпили. Миша слегка перебрал, что-то такое начал грубить. Регина на мне моментально повисла: «Только не вздумай ему возражать, я тебя умоляю. Промолчи!»

Я обиделся, оделся и ушел. На следующий день у нас снова ночная сьемка. Я приезжаю в Останкино, выхожу из лифта на втором этаже, поворачиваю за угол, иду и вдруг замечаю: из павильона выходит Миша, видит меня, становится на колени и начинает идти на коленях, извиняясь за вчерашнее.