Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

А рассказывал Михаил Михайлович той ночью в основном о том, как же нынче обмельчала современная драматургия, что за последний год он прочел уйму пьес и от всех ему дурно! О том, как он мечтает поставить «Тень» Шварца, и сыграть Понтия Пилата, и восстановить спектакль «Цветок смеющийся», который когда-то давно, еще до отъезда в Израиль, ставил в собственной антрепризе.

– Что там у вас в руках? – спросил он меня, когда я, как и у себя дома, стала обмахиваться от жары своей пьесой.

– Да так, Михаил Михайлович, произведение… – к тому моменту я уже приняла решение, что ни за что на свете даже не упомяну о том, зачем я вообще пришла в этот дом, и вдруг…

– Что это? Пьеса? – небрежно бросил Козаков и стал раскуривать трубку.

– Да ну, ерунда. Комедия… вроде…

– Современная? Кто автор?

– Прибалт один…

Козаков прокричал:

– Что?! Говорите громче, я не слышу!

– Прибалт!!! – так же заорала я.

– Понятно, – сказал он с улыбкой и посмотрел прямо в глаза: – Любовник, что ли?..

– Да нет… Если вдруг вам понравится…

– Это вряд ли! – прервал он тут же. – Но всё равно оставьте! Я уже столько этого говна прочел, деточка, что одним меньше, одним больше… Врать я не умею и назову вещи своими именами. Так что пусть ваш любовник не обижается. Дайте ее сюда. Сегодня же утром я прочту. – И, перевернув папку с пьесой, положил ее в центр стола.

«Каким утром?» – думала я. На часах было около двух ночи!

Больше к драматургии Михаил Михайлович не возвращался и плавно перешел на поэзию. Чем меньше оставалось вина в канистре, тем вдохновенней и страстней было его чтение стихов Бродского, Самойлова, Пушкина… В паузах он впадал в грусть и, сетуя на неизбежную старость, одиночество, творческое бездействие и надвигающуюся слепоту, становился очень откровенен, что даже пугало…

Время близилось к утру. Я понимала, что мы более чем засиделись, но даже намекнуть на то, что «пора», не смела, понимая, что сегодняшнюю ночь, переходящую в утро, Козаков должен исчерпать до дна, и если на нашем месте оказался бы кто-то другой, сценарий его выступления был бы таким же, за исключением некоторых нюансов. Но всё же я решилась прервать Мастера и попросила подписать первый том его книги, который купила по дороге к нему в ночном книжном на Тверской. Второго тома в продаже почему-то не было.

И он подписал: «Инне ВПАЯТЬ об одной ночи! М.» – и его фирменная подпись. Смешно и символично!

Мы с Юрием поднялись со своих мест. Я подошла к Михаилу Михайловичу, обняла и поцеловала его со словами огромной благодарности и надеждой на то, что, может быть, еще представится возможность оказаться в его обществе и побывать на его сольном поэтическом вечере, куда он меня тут же и пригласил через две недели, сказав, что там и увидимся. «Забыл про пьесу, – подумала я, – и слава Богу! Если он ее не прочтет, то останется надежда на то, что она не сгорит в камине, а понравится кому-то из режиссеров попроще…» Заслонив своей спиною стол, я стала тянуться рукой к папке, чтобы незаметно спрятать пьесу в свою сумку. И в тот самый момент Козаков повернулся, положил на папку свою трубку, перехватил мою руку и поцеловал. Видимо, от судьбы не уйдешь!

28 августа 2007 года. Московское время 10 утра. Я, не спавшая, но невероятно энергичная и возбужденная уже как полчаса сижу на встрече с предполагаемыми спонсорами «Любви по системе Станиславского», людьми далекими от театра и от искусства вообще, но всё же с трудом осилившими мое произведение. И вот, сижу я и сама рассказываю всем о том, что пьеса, которую они прочли, не особо хороша и что если вкладывать деньги в постановку, то нужно ориентироваться на пьесу известного автора, например Ноэла Кауарда «Цветок смеющийся», и ставить ее должен известный режиссер, например Михаил Козаков! «А зачем же, Инночка, мы и члены наших семей читали ту, другую пьесу?»

«Затем, что до сегодняшнего дня я не была знакома с Козаковым! Великий режиссер мечтает поставить Кауарда! Какая вам разница? Либо мою сомнительную пьесу ставит неизвестно кто, либо Козаков ставит классику, что уже само по себе не может быть провалом! Чего тут думать?» – так уговаривала я их, а они смотрели на меня, как на безумную. Уговаривала и, в конце концов, уговорила! Я обещала связаться с Козаковым, предложить ему поставить «Цветок смеющийся» в антрепризе, он, безусловно, соглашается, оговорить сроки и гонорар, взять у него материал, распечатать и дать им для прочтения.

Московское время 10:30 утра. У Юрия, который тоже не спал и поехал на эту встречу со мной за компанию, звонит телефон. Юрий вскрикнул: «Козаков!» – и вышел из кабинета. Через минуту Юрий появился в дверях со словами: «Михаил Михайловичу очень понравилась „Любовь по системе Станиславского“, он хочет ее поставить и просит телефон „прибалта“, что ему сказать?» – «Что ты ему перезвонишь!» – сказала я и со слезами на глазах выбежала на улицу, где прорыдала на глазах сотрудников офисного центра около получаса. Вернувшись в кабинет, я застала ту же мизансцену, как и до моего ухода. Сомнений не было: все сидящие за столом переговоров уже не сомневались в том, что я – чокнутая!

Теперь уже я могу с точностью сказать, что это был один из самых счастливых дней в моей жизни.

Сказать, что приступать к созданию спектакля было страшно, значит ничего не сказать! Волей судеб банк «Смоленский», где мои друзья за «спасибо» организовали для нас застольный период репетиций, находился напротив подъезда Михаила Михайловича! Это была чистая случайность, но выглядела она как уважительно продуманный момент. В главной переговорной комнате банка, где всё и происходило, помимо круглого стола, находилось ещё множество всяких излишеств – огромный бар с изысканными напитками, плазма во всю стену, множество аппаратуры, включая микрофоны, мини-кухня с кофе и чаем в ассортименте и обслуживающий персонал в составе молодых и красивых девушек!

Неудивительно, что Козакова всё это вдохновило еще больше, но удивительно то, что через два дня всё это же стало его мучительно раздражать! «Спасибо, что вы с нами», – говорили мы, а что думал Он про всё в целом и про каждого в те дни? Наверное, ничего хорошего. Конечно, Козаков не относился в душе к этой работе как к вынужденной халтуре, но внешне некое презрение ко всему проявлял. Мне кажется, что таким образом он защищался. Проживите его жизнь и не обижайтесь! ОДИНОЧЕСТВО. Оно жило в нем и ходило за ним по пятам, даже когда Он отвлекался и, казалось, радовался этой жизни. Проявлялось это в том, что он как бы позволял нам с собой общаться, но на самом деле сам сильно нуждался в тот период в театре, в самом процессе репетиций, в ежедневном общении с людьми и в выплеске того, что копил в себе как человек, как мастер и как художник… Его раздражало, наверное, что именно это все мы и заподозрим, и он срывался. Чем больше его увлекала постановка, тем более непримиримым и где-то даже жестоким Он становился. Парадокс! Распространялось это не на всех, но я лично, как создатель и вдохновитель будущего спектакля, получала за всё сполна! Сейчас это вспоминать очень трогательно и смешно, но тогда, конечно, было обидно. Кто работал с Козаковым, наверное, поймет, о чем речь.