Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Правда ведь, очень красивое здание? – подает голос Беттина.

– Очень, – соглашаюсь я.

Она гордо улыбается:

– Да, вот здесь иногда и поет в хоре мой муж.

Наши искривленные отражения, все четыре вперемежку, плывут по стеклам витрин в сторону Вест-Аламеда-стрит – Беттина настаивает, что там можно перевести дыхание в тени деревьев, у реки, которая, к сожалению, в это время года едва дотягивает до ручейка. Беттина и Шанти предлагают обосноваться на одной из каменных скамеек, возле каменного столика.

– Так вот про Санта-Фе, – улыбается Шанти. – Это волшебный город и место исцеления, высокодуховное место: какой прекрасный вид открывается с холмов!

Беттина согласно кивает, но добавляет:

– Думаю, раньше тут было совсем иначе: лет двадцать назад это был типичный спокойный маленький городок, где все друг друга прекрасно знали. И сейчас знают, разумеется, но очень много людей приехали сюда извне. Так что, когда я сюда переехала, еще не было такого количества приезжих…

Я замечаю, что Беттина говорит задумчиво, осторожничая, словно начинающий канатоходец, она пытается удержать баланс, тщательно подбирая слова и теребя тонкие колечки на пальцах.

– Беттина, как считаешь, удалось ли тебе стать американкой?

Мой вопрос она прочитывает буквально: осторожно поглядывая на фотоаппарат в руках Сергея, она делает очередной шаг по условному канату, сплетенному из внутренних опасений:

– Мой муж уже американец, он получил гражданство. А я еще в процессе. Вот почему я опасаюсь что-либо говорить…

SS разоружается: кладет мой фотоаппарат прямо перед собой на стол. Беттина, улыбнувшись ему, продолжает уже намного спокойнее:

– Понимаете, я вот-вот должна получить американское гражданство. Я могла получить его давно, но, в отличие от всех моих друзей, подала документы самая последняя, пять лет назад. Одно мое опрометчивое слово или движение – и в гражданстве могут отказать. Уже были прецеденты, когда из-за какой-то глупости, мелкой и незначительной, американцы не давали гражданство людям, которые вот-вот должны были его получить. Поэтому я не очень хочу называть на камеру точные даты своего приезда в США. Потому что, например, я приехала сюда раньше, чем заявлено в документах, – около двадцати лет назад. В общем, поймите меня – и не трогаем больше эту тему перед камерой, идет?

– Идет, конечно. У меня нет задачи подвести тебя, – киваю я и получаю в ответ улыбку.

А теперь вопрос: как эта ее осторожность вяжется с ее резкими суждениями о геноциде индейцев, политике Израиля и всем прочем, что было закавычено Томом Шарпом в местной газете от 7 мая? Тогда она ничего не боялась?

Это первое противоречие.

И не последнее.

К началу третьего подруги предлагают отправиться перекусить: на правах местной светской львицы Шанти как бы мимоходом замечает, что, мол, для нее уже держат столик в одном из лучших в Санта-Фе ресторанов, поблизости от нашего с Сергеем отеля.

– Нам в Ла Каса Сена, – сообщает Шанти, нырнув куда-то в темноту. Мы оказываемся в квадратном внутреннем дворике с садом, посреди которого – десятка два круглых столиков под большими белыми зонтиками, призванными спасти посетителей от беспощадного полуденного солнца. Шанти тут же машет толстяку-администратору, который показывает нам, где лучше расположиться в это время дня. Нам сразу же приносят по стакану воды со льдом и меню, в которое обе подруги тут же углубляются, чтобы наперебой начать советовать нам местные блюда.

Когда с обедом покончено, заказываем кофе – все, кроме Беттины. Она предпочитает чай.

– Ну что, – шепчу я Сергею, – давай подарим им сувениры?

Сергей открывает свой рюкзак и извлекает два павловопосадских платка, которые я заказала перед самой поездкой в Санта-Фе. Беттине, со светло-серыми глазами, мы дарим платок с серыми и синими цветами. Брюнетке Шанти – с красными. Подарки вызывают бурю восторга: подруги явно такого не ожидали.

– Это шерсть? – уточняет Беттина, тут же кутаясь в платок.

– Шерсть.

– Как здорово, большое спасибо, очень мило с вашей стороны!

Шанти благодарит и щупает свой подарок:

– Ух ты! Теплый! Буду кутаться в него долгими зимними вечерами.

– Мне тут вспомнилась история знакомства родителей, – улыбается Беттина. – У моей мамы Элизабет была своя швейная мастерская. Мама, должна сказать сразу, принадлежала к семье ярых антинацистов. Дед мой, мамин отец, так вообще на своей двери во время войны написал «люблю евреев», работал адвокатом и защищал их – ну и, конечно, имел из-за этого проблемы с гестапо. Так вот, после войны люди перестали шить одежду на заказ: предпочитали покупать готовую. Как-то раз в 1954 году в мастерскую мамы, терпящую убытки, зашел человек, продававший наперстки. Она, конечно, сначала и подумать не могла, что человек этот – старший племянник рейхсмаршала Германа Геринга, пилот люфтваффе, вымученный многолетним пленом в СССР. Но они познакомились, сходили на свидание, поженились в 1955 году. Ну а в 1956-м родилась я. Так-то вот.

– А к чему ты это вспомнила? – уточнила Шанти.

– Из-за платка. Подумала об одежде. Сразу вспомнила о мамином ателье. Вот такая логическая цепочка.

– Неужели родители твоей мамы были антинацистами? Это возможно? Или, скорее, легенда такая?

– Не легенда. – Беттина шумно глотает чай. – Уже с детства интуитивно я намного лучше относилась к семье моей мамы и терпеть не могла родственников по линии отца. А моя бабушка… это вообще отдельная тема! Мать моего папы была категорически против брака отца и простолюдинки, чьи родители к тому же помогали евреям во время войны… В душе-то она оставалась нацисткой.

– А твой отец? – спрашиваю я.

– Да, а твой отец? – повторяет Шанти, округлив глаза.

– Нет, мой отец Хайнц Геринг после войны уже не был нацистом. Он просто был таким растяпой с довольно мягким характером. Неплохой в целом человек, но…

– Ты обмолвилась, что он был в плену в СССР. Это же очень любопытно.

– Мне любопытно другое, – перебивает Беттина, – почему он попал в этот плен: он совершил аварийную посадку на территории СССР. Зная папашу, который всегда был не от мира сего, могу с уверенностью сказать, что причиной тому было даже не его плохое зрение, а какая-нибудь глупость вроде того, что он не рассчитал, что ему не хватит горючего. Это его отличительная черта – никогда не думать наперед. За это он расплатился несколькими годами плена в России. Никаких подробностей я не знаю, кроме того, что он трижды пытался бежать и трижды его ловили и возвращали обратно. Знаю, что он много работал (тяжкий физический труд, к которому с детства не был приучен): его заставляли копать мерзлую землю то ли для котлованов, то ли для чего-то еще. Но когда он вернулся домой, то никогда не ругал русских – по крайней мере я не могу вспомнить, чтобы он отзывался о русских с ненавистью и злобой, несмотря на то, что в плену ему пришлось несладко. Он вернулся на родину весь высохший, как скелет, но всё равно постоянно улыбался и повторял: «Я счастливчик, что вернулся», и что многие другие вернуться не смогли. После того как вернулся из плена, он начал помогать моей бабке Ильзе, своей матери, в разведении кур на ее ферме, потом продавал пуговицы и запонки. Познакомился с моей мамой и женился в 1955 году. Единственное его богатство – это железные монеты, какая-то невероятная коллекция, которую он начал собирать во времена Третьего рейха. Впрочем, по-моему, и ее он тоже отдал за долги в конце жизни. Это всё, что я могу про него сказать, и надеюсь, что смогла удовлетворить твое любопытство. Больше ничего не знаю, честно. И вообще – о чем тут еще говорить?