Владислав Шпильман - Пианист [litres]

Через несколько минут, выглянув из своего окошка, я увидел, что всё здание уже оцеплено. Я слышал, как перекликаются солдаты, спускаясь в подвалы, а затем – звуки выстрелов и разрывов гранат.

Теперь моё положение было полной нелепицей. Меня того и гляди пристрелят польские солдаты в освобождённой Варшаве, за миг до свободы – и всё это в результате непонимания. Я лихорадочно размышлял, как дать им понять – и как можно быстрее – что я поляк, прежде чем меня отправят на тот свет как затаившегося немца. Тем временем к зданию подошло ещё одно подразделение в синей форме. Впоследствии я узнал, что это отряд железнодорожной полиции, который случайно проходил мимо и был привлечён на помощь солдатам. Теперь против меня было два вооружённых отряда.

Я начал медленно спускаться по лестнице, крича изо всех сил:

– Не стреляйте! Я поляк!

Очень скоро я услышал быстрые шаги по лестнице навстречу. Из-за перил появился силуэт молодого офицера в польской форме, с орлом на фуражке. Он навел на меня пистолет и крикнул:

– Руки вверх!

– Не стреляйте! Я поляк! – снова заорал я.

Лейтенант побагровел от гнева.

– Так какого чёрта ты не спускаешься? – рявкнул он. – И почему ты в немецкой шинели?

Только когда солдаты рассмотрели меня поближе и изучили ситуацию, они наконец поверили, что я не немец. Тогда они решили забрать меня с собой в штаб, чтобы я мог вымыться и поесть, хотя я пока не вполне представлял, что ещё они намерены со мной сделать.

Но я не мог просто взять и пойти с ними. Сначала мне нужно было сдержать обещание, которое я дал сам себе, – поцеловать первого поляка, которого я встречу после окончания власти нацистов. Выполнить мой обет оказалось непросто. Лейтенант долго сопротивлялся моей идее, отбиваясь всевозможными аргументами, кроме одного – он был слишком добр, чтобы пустить его в ход. Только когда я всё-таки поцеловал его, он извлек маленькое зеркальце, поднес к моему лицу и с улыбкой сказал:

– Ну что ж, теперь вы видите, какой я хороший патриот!

Через две недели я, выхоженный военными, чистый и отдохнувший, шёл по улицам Варшавы без страха, как свободный человек, впервые за почти шесть лет. Я шёл на восток в сторону Вислы к Праге – когда-то она была далёким бедным предместьем, но сейчас это было всё, что осталось от Варшавы, так как немцы не разрушили то, что уцелело там.

Я шёл по широкой центральной улице, когда-то людной, с плотным движением, а сейчас пустой по всей длине. Насколько хватало взгляда, не осталось ни одного целого дома. Мне всё время приходилось идти среди гор обломков, а иногда и взбираться на них, как на насыпи щебня. Мои ноги цеплялись за спутанное нагромождение оборванных телефонных и трамвайных проводов, за обрывки ткани, когда-то украшавшие квартиры или одевавшие людей, которых давно не было в живых.

У стены одного из домов, под баррикадой повстанцев, лежал скелет. Он был невелик, с тонким костяком. По всей видимости, это был скелет девочки – на черепе всё ещё виднелись длинные светлые волосы. Волосы сопротивляются разложению дольше, чем любая другая часть тела. Рядом со скелетом лежал ржавый карабин, а на костях правой руки сохранились остатки одежды с красно-белой нарукавной повязкой – буквы АК были отстрелены.

Даже таких останков не сохранилось от моих сестёр, красавицы Регины и юной серьёзной Галины, и я никогда не найду могилу, куда мог бы прийти помолиться за упокой их душ.

Я ненадолго остановился перевести дыхание. Я посмотрел на север города, где раньше было гетто, где было убито полмиллиона евреев, – от него ничего не осталось. Немцы сровняли с землёй даже стены сгоревших домов.

Завтра я должен буду начать новую жизнь. Как мне жить, когда позади меня только смерть и ничего более? Какую жизненную силу могу я извлечь из смерти?

Я продолжал путь. Штормовой ветер гремел железным ломом в развалинах, свистел и завывал в обугленных проёмах окон. Сгущались сумерки. С темнеющего свинцового неба падал снег.

Где-то две недели спустя один из моих коллег по Польскому радио, скрипач Зигмунт Ледницкий, участвовавший в восстании, вернулся в Варшаву после своих скитаний. Как многие другие, он пришёл пешком, стремясь поскорее попасть в родной город. По пути он миновал временный лагерь для немецких военнопленных. Рассказывая впоследствии мне об этом, мой коллега немедленно добавил, что сам не одобряет собственное поведение, но был просто не в силах сдержаться. Он подошел к переплетению колючей проволоки и сказал немцам:

– Вы всегда называли себя культурным народом, но забрали у меня, музыканта, всё имущество – мою скрипку!

Тогда один офицер с трудом поднялся с того места, где лежал, и доковылял до проволоки. Он выглядел жалким и оборванным, лицо заросло щетиной. Устремив отчаянный взгляд на Ледницкого, он спросил:

– Вы случайно не знаете господина Шпильмана?

– Конечно, знаю.

– Я немец, – лихорадочно зашептал офицер, – и я помог Шпильману, когда он прятался на чердаке гарнизона крепости в Варшаве. Скажите ему, что я здесь. Попросите его вызволить меня. Умоляю вас…

В этот момент подошёл один из охранников.

– Разговаривать с пленными не разрешается. Пожалуйста, отойдите.

Ледницкий отошёл. Но в следующую секунду его осенило, что он не узнал имя немца. Тогда он вернулся, но охранник уже увел офицера от ограждения.

– Как вас зовут? – окликнул он.

Немец обернулся и что-то прокричал, но Ледницкий не смог ничего разобрать.

И сам я так и не узнал имя этого офицера. Я намеренно предпочёл остаться в неведении – таким образом, если бы меня схватили и стали допрашивать и немецкая полиция спросила бы, кто приносил мне хлеб из армейских запасов, я не выдал бы его имя даже под пытками.

Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы разыскать этого пленного немца, но так и не сумел найти его. Лагерь для военнопленных переместился, и его расположение было военной тайной. Но, может быть, этот немец – единственный человек в немецкой форме из всех, что я встретил, – в целости и сохранности добрался домой.

Иногда я даю сольные концерты в доме номер 8 по улице Нарбута в Варшаве, где я носил кирпичи и известь, – там, где работала еврейская бригада: люди, которых расстреляли, как только квартиры для немецких офицеров были готовы. Офицеры недолго радовались своим отличным новым домам. Здание всё ещё стоит, и теперь там школа. Я играю для польских детей, которые не знают, сколько человеческого страдания и смертельного страха когда-то прошло через их солнечные классные комнаты.

Я молюсь о том, чтобы они никогда не узнали этого страха и страдания.