Александр Ширвиндт - Опережая некролог [litres]

Державин жил в женской диаспоре: мама Ираида – воплощение женственности, красоты, верности, материнства и растворения в своих мужчинах, сестры Анечка и Таня, потом возникающие жены, потом дочка. Все это было нанизано на Мишку.

Всех своих будущих жен Державин приводил мне, и устраивались смотрины. Для этого случая лучше всего подходил мой знаменитый балкон. Так, в присутствии Гердта, Рязанова, Горина и Миронова впервые на балконе появилась Роксана. После испытательного срока, продолжавшегося весь вечер, я, посовещавшись с друзьями, отозвал Державина в сторону и сказал: «Будем брать».

(Неразборчиво)

Дорогому Александру Анатольевичу от…

с надеждой на… и любовь.

Валентин Иосифович – ищущий художник, и если ему приходилось переступать через интеллект, гениальность, поэтический дар и выходить на эстраду, то брезгливость его не знала границ. Но жить-то и кормиться надо. Когда мы – Державин, Гафт и я – шастали с концертами для эмигрантов по Америке, разделение было такое: Державин – рабочая лошадь, артист, я – закривленный администратор, умеющий разговаривать с продюсерами, а Валя – большой художник и поэт, который не понимает, зачем он здесь оказался. Перед нашей поездкой в Америку в начале 1990-х у Валечки с Александром Ивановым на двоих вышла книжонка с эпиграммами. Он говорит: «Возьму несколько экземпляров, может, там в шутливом плане сумеем кому-нибудь продать». И я придумал аттракцион в конце творческого вечера, который мы с Валей долго репетировали в гостинице. После программы, когда Валя все отчитал, выходил я и, якобы спохватившись, говорил: «Да, кстати, сегодня такая душевная атмосфера и чудная аудитория, а Валентин Иосифович случайно захватил с собой книжку, только что изданную огромным тиражом. В Москве тираж уже расхватали, а у нас есть один экземпляр (хотя у него был полный чемодан книжек). И я подумал: давайте устроим полушутливый аукцион. Дело, естественно, не в деньгах, а в системе приобретения. Вот эта книжечка. Потом Валентин Иосифович даст счастливцу автограф». Я это все лабудил, а за кулисами стоял взволнованный Гафт, ожидавший несколько долларов на пепси. Я продолжал: «Давайте начнем с шутливой цены – 5 долларов. Итак: 5 долларов – раз, 5 долларов – два». С большим трудом долларов за 12 я продал книжку испуганной рыжей Сонечке. Она вышла на сцену. Я говорю: «А сейчас, Сонечка, Валентин Иосифович подпишет…» Валя, находящийся за кулисами, вдруг дает мне понять, что он этим заниматься не будет, что это ниже его достоинства, и уходит. Я стою на сцене как полный му…к с этой рыжей Сонечкой, с книжкой Вали и 12 долларами в руках. Кое-как удалось вывернуться из ситуации. Возвращаюсь за кулисы, сидит стесняющийся Валентин Иосифович с Михал Михалычем. Говорю Державину: «Мы выручили на книжке 12 долларов, значит, нам с тобой по 6». Гафт: «Как? А мне?» Я делаю вид, что его вообще нет. Мы садимся в машину. Нас возил шофер, работавший раньше в Советском Союзе дантистом. Он был маленького роста, а наняли для нас огромный «шевроле» 1952 года с деревянной обивкой – самая дешевая арендная машина в Америке. Размером с вагон. Когда дантист ростом 1 метр 15 сантиметров сидел за рулем, его не было видно, и казалось, что машина едет на автопилоте. А мы лежали сзади. Если мы разговаривали о дамах (это мы потом вычислили), машина теряла управление. При нем о еб…е говорить было нельзя, только о природе. И вот мы ехали и беседовали с Михал Михалычем. Валентин Иосифович пытался вставить пару слов, но мы его не замечали. Потом мы истратили на себя эти 12 долларов. А на следующем концерте Гафт вышел со мной на сцену и стоял, как столб, ожидая, пока я сбагрю эту брошюрку, чтобы написать: «Дорогому Фиме от автора» – и разделить 12 долларов уже на троих.

Наталии Николаевне и мужу ее – с любовью от автора.

В отличие от других известных писателей-сатириков, Витя, к его чести, когда что-нибудь, связанное не только с ним, вспоминает, ссылается на автора.*

* Дело было в конце пятидесятых. Артист Михаил Державин женихался к дочери маршала Буденного. Верный друг Ширвиндт тем временем как мог отвлекал боевого Семена Михайловича. Попросил рассказать какую-нибудь историю про Гражданскую войну. Маршал оживился и привстал в стременах. И завел рассказ о том, как однажды во время польской кампании они выбили белых из какого-то местечка, ворвались туда всем эскадроном, шашки наголо – и… На этом месте маршал придержал коня и уточнил:

– А ты кто по нации?

Ширвиндт ответил:

– Еврей.

Маршал немного подумал и сказал:

– Ну, я тебе другую историю расскажу.

Конец семидесятых, Барнаул, гастроли Театра сатиры… Продовольственная программа уже сделала свое дело, и еды в Барнауле не было. Однажды у стойки администратора в гостинице появилось объявление, касавшееся участников гастролей: «Члены КПСС могут обедать в крайкоме». Вечером рядом с этой бумагой появилось заявление артиста Ширвиндта: «До окончания гастролей прошу считать меня коммунистом».

Монотонная плотность негодования снижает градус протеста. Или, наоборот, монотонная плотность протеста снижает градус негодования. Бунтарский накал переходит в повседневность нытья. И даже самые неподозрительные личности начинают тускнеть. Михаил Веллер понижает вольтаж напора речи. Витя Ерофеев перемещается в потусторонний мир и берет Харона в соучастники размышлений. И даже Дима Быков сегодня разжижает полемический задор грустью и потихоньку перебирается в философское лоно Максима Кантора. Один неугомонный Витя Шендерович, как Гаврош, доведенный до абсурда, стоит на вершине баррикады, не замечая, что с двух сторон баррикады одни и те же люди.

Шендерович, как говорил Гриша Горин, который, кстати, его немножечко и открыл, замечательный писатель. Несмотря на то что в этих словах попадаются шипящие, Гриша все равно говорил: «Замечательный писатель». Гриши уже много лет нет, и я все это время не шепелявя повторяю: «Витя – замечательный писатель». И чем дольше я это говорю, тем меньше он пишет. Я постоянно умоляю его слезть с баррикады и где-то в окопе, оставаясь при своем мировоззрении, что-нибудь написать. Иногда у него какие-то проблески возникают. И в нашем театре даже шел спектакль по его пьесе «Вечерний выезд общества слепых». Потом он перестал писать мне пьесы и принес подборку Салтыкова-Щедрина. Я сказал: «Не надо мне Салтыкова-Щедрина, напиши сам». Он сказал: «Ладно» – и принес подборку раннего Горького, когда Горький еще ненавидел все на свете, как и Шендерович. Я сказал: «Не надо мне Горького, напиши сам». Он сказал: «Ладно» – и, видимо, сейчас принесет Свифта. Поэтому я с высокой трибуны своей книги призываю Витю написать что-нибудь самостоятельно.