Александр Ширвиндт - Опережая некролог [litres]

Скольких Жванецкий вырвал из нищенства и спас от голодной эстрадной смерти! С монологом Жванецкого «Если бы я бросил пить» я прошел по стадионам, концертным залам, увидел страны и на заработанную валюту вскормил детей, внуков и сослуживцев.

Писать при Жванецком. Это либо быть кем-то идентичным, либо кем-то вроде Джамбула, писавшего свои «оды» и не смущавшегося оттого, что рядом Твардовский. Вот и я пишу книги. Но я хоть этого стесняюсь и склоняюсь перед Михал Михалычем (вялое, но оправдание), а сонмище графоманов не стыдится.

Концерты Жванецкого – это сатирические проповеди, щемящая наблюдательность без назидательности – чем противнее персонаж, тем он обаятельнее.

В предисловии к книге Жванецкого «Год за два» Андрей Битов заметил: «…монолог – это когда остальные вынуждены молчать, когда им некуда вставить словечко…» Мы с Андреем не были закадычными друзьями, встречались нечасто, но очень долго по сроку знакомства. Битов был из тех редких особей, которые инстинктивно брезгливы и осторожны во взаимоотношениях. Не от фанаберии, а от противоположного – от стеснительности. Он не хотел нарываться на глупость и пошлость. Это не одиночество. Это фильтрованное существование в так называемом обществе.

Жванецкий – человек настолько самодостаточный, что ему разбазариваться на дружбу невыгодно: трата времени, сил и таланта. Друзей он терпит и пережидает. По мере необходимости. Поэтому всякое проявление бескорыстного необязательного внимания с его стороны потрясает. Очень много лет назад он позвонил мне и сказал, что есть секретный разговор, не по телефону. Встретившись со мной, он сообщил, что приехал из Находки, где самый главный человек всего побережья – его давний друг, еще по Одессе. Жванецкий только что сыграл для докеров пять концертов, и за это друг-начальник продал ему «ниссан» – из тех автомобилей, которые японцы нам поставляли в награду за успешную разгрузку докерами японских кораблей. Эти машины по тем временам были верхом иностранного автомобильного шика. Михал Михалыч прошептал мне на ухо, что он договорился с другом-начальником: если мы с Державиным захотим, то за несколько шефских концертов сможем приобрести пару «ниссанчиков». При этом Михал Михалыч сказал, что, если о нашем разговоре кто-нибудь узнает, я буду вычеркнут из его биографии. Мы с Державиным собрались и полетели… Здесь я делаю пропуск и сообщаю, что через три месяца на Казанском вокзале мы получали два контейнера с маленькими «ниссанчиками», деньги на которые мы собирали с артистов всей средней полосы России. Вот Жванецкий.

Постскриптум. Когда мы с Державиным на пустынной набережной выбирали себе по машинке, хотя они были совершенно одинаковые, мы обнаружили, что в «ниссанчиках», кроме корпуса и мотора, не было ничего, даже запаски. И только в салоне, в бардачке, лежала бумажка, на которой якобы по-русски было написано: «Позба нишево не улушать». Это была не просто фраза. Опыт взаимоотношения Японии с докерами показывал, что, приобретя «ниссан», они тут же вскрывали движок, клали огромную прокладку – с тем чтобы ездить на 76-м бензине, в рессорные пружины какими-то страшными усилиями закатывали по шесть теннисных мячей для амортизационной жесткости. И так далее. Японцы, видимо, прослышав об этих переделках, умоляли грузчиков не модернизировать прославленную фирму.

Мишу Жванецкого хочется ублажить и, если получится, удивить. Однажды, лет 45 назад, я его удивил, въехав задним ходом в гараж одним махом, без маневрирования. Чего он мне до сих пор не может простить.

Михал Михалыч всегда дарит нам с Наталией Николаевной книжки с надписями, всегда пишет добрые слова и, что примечательно, всегда находит разные. Вот было у нас 40-летие свадьбы, он взял и написал.*

* Ребята, умоляю! 40 лет держались вместе. Продержитесь еще хоть чуть-чуть! В нашей лаборатории вы единственный экземпляр. Вдруг кто-то зайдет.

Целуем, гладим, стираем.

Книппер-Чехова в очередном письме спрашивала у Антона Павловича, что такое жизнь. Он ответил: «Ты хочешь спросить, что такое жизнь? Лучше спроси, что такое морковка. Морковка – это морковка, и больше ничего о ней не известно». Что такое Жванецкий? Жванецкий – это Жванецкий. Больше ничего о нем не известно.

Михаил Жванецкий представляется мне Стеной гомерического плача России. Если кто-нибудь из потомков вспомнит наше поколение, что вряд ли, то сразу наткнется на Жванецкого. А остальное – мелко и сугубо по интересам.

Шура! Это моя вторая книга! Больше не буду!

Обнимаю!

Когда я вижу в телевизоре дуэт Карцев – Ильченко, то вспоминаю, как они работали и что это были за артисты. Карцев и Ильченко уникальны тем, что говорили только на одном языке – на языке Жванецкого. Каждая миниатюра, разыгранная Ромой и Витей, – это был законченный спектакль. Когда не стало Вити, Рома остался верен ему и Жванецкому и пытался всю оставшуюся жизнь уже в монологах сохранить наследие их театра.

Шуре Ширвиндту – крайне душевно.

Душевность Саши Иванова была так умело завуалирована, что обнаружить ее – к тому же при его язвительной ироничности – было почти невозможно. А она тем не менее присутствовала в нем глобально. Когда я общался с Сашкой, меня не покидало одно ощущение от него: стыдливая зажатость, которая выражалась в минимальном проявлении эмоций. Он был человеком с врожденной изящностью, обывательски в простонародье принимаемой за худобу, глубоко пьющим, но мелко закусывающим. Не потому, что экономил или сидел на диете, а потому, что считал: закусывать – это гибель жанра и, закусывая, убиваешь смысл того, чем занимался до закусывания.

Однажды на пике популярности 16-й полосы «Литературной газеты», «Клуба 12 стульев», Виктор Веселовский и К° (а К° – это Аркадий Арканов, Владлен Бахнов, Аркадий Хайт и многие другие) решили попробовать вынести газетный юмор на зрителя. Арендовали Театр эстрады. В мизансцене «Тайной вечери» сидели «апостолы» с Веселовским в центре, и, так как сатирики в то время еще не приобрели эстрадных навыков, все были зажаты и испуганы. Предвидя такую ситуацию, хитрый Веселовский для страховки позвал на эту «вечерю» Хазанова и меня, чтобы, если что, то, чтобы мы…

Катастрофа возникла сразу. К микрофону вышла очаровательная Вика Токарева, открыла толстую книжку и задушевным полушепотом стала читать какое-то свое длинное произведение. Минут через пять этого чревовещания по залу пошел шумок, а минут через десять публика уже чуть ли не свистела. Ничего не понимающую Токареву кто-то, не помню кто, вместе с кем-то, не помню с кем, с трудом оторвал от микрофона и отнес на место. Вышел следующий выступающий, опять же не помню кто, и от волнения потерял дар речи. Помолчав минуты две-три, он элегантно поклонился и ушел за кулисы. Веселовский понял, что пахнет жареным, и решил для спасения выпустить профессионала. В данном случае – Геннадия Викторовича Хазанова. Но, так как в то время Хазанов был еще не Геннадием Викторовичем, а просто Геночкой, он, оказывается, убежал ненадолго по нужде и, не будучи тогда еще художественным руководителем Театра эстрады, заблудился. Он долго метался по закулисью театра, не предполагая, какую нужду в нем испытывает Веселовский.