Александр Ширвиндт - Опережая некролог [litres]

– Ниху-я! – отвечал он.

Так мы прошли первый длинный ряд. Повернули. Во втором ряду, видимо, торговали китайцы из другой провинции, язык у них был немного другой. Но и тут Людмила была на высоте. Торговец выкидывал десяток прозрачных плоских коробок, в которых что-то сверкало и переливалось.

– Е-бай? – кричал он.

– Ние-бай! – нашлась ответить Людмила.

Меня повсеместно журят за использование матерного языка. И это правильно: я безобразно им пользуюсь, потому что жлоб. А вот Сергей Юрьевич, интеллигентнейший человек, тонкий мудрец и философ, понял: чтобы быть не матерщинником, но при этом употребить весь известный ему мат, нужно просто перейти на китайский.

Но еще Сергей Юрьевич кроме мата иногда позволял себе неожиданную искренность. Что шокировало, потому что в наших отношениях ирония и подъё…ка всегда преобладали. Так, например, в программе «Приют комедиантов» Сережа искренне говорил обо мне, возможно, потому, что этот приют обычно снимается с 12 часов ночи, когда сознание участников уже спит и они теряют бдительность.*

* Шура для меня – прежде всего артист. Менее всего – собутыльник. Хотя мы сидели за столом не раз. Но по разным причинам либо ему надо было сейчас выйти и что-то делать, либо мне надо было выйти и что-то делать. Чаще всего я видел Шуру на разных юбилеях. Юбилеи отличаются тем, что человека начинают сперва представлять, потом хвалить, потом облизывать и постепенно заходятся в какие-то выси. И потом объявляют: «А сейчас – Ширвиндт». И появляется человек, который этот кипяток превращает вдруг в естественную теплую воду. И говорит вроде бы тоже поздравительно, но как-то с другой стороны. И все время возникает чувство: а ведь правда, мы ведь что-то больно зашлись, мы чего-то слишком. После кипятка преувеличенности возникает чувство естественности. И с этим же я столкнулся в его книжках, где масса документов, которые он предъявляет. И эти документы есть образ времени – целых времен: 60-х, 70-х и так далее. И очень редко появляется сам Шура. И тогда он – поэт.

Учти, дорогой Шурик, ты гордость времен и народов, типа генералиссимус сцены и застолий.

(Неразборчиво)

Сов. милейшим Тате и Шурику с самыми… чувствами от беспутного Юза (Алешковского).

Милым душе моей Наташе и Шурику великому – всегда!

Я всегда с напряжением жду ежемесячный календарный план мероприятий Дома кино. Там помимо безумия анонсов показа фильмов публикуют в самом начале поздравления или с Новым годом, или с Октябрьской революцией, а потом идет список дней рождения членов Союза кинематографистов в этом месяце. Все очень элегантно и хитро: бабам возраст не пишется, а мужикам пишется. Этот паноптикум прекрасен тем, что подавляющему большинству членов Союза кинематографистов от 80 до 100 лет. Причем я сам в этом же наборе, но три четверти фамилий не знаю. До 80 лет поздравляют с круглыми датами, а после 80-ти – на всякий случай каждый год. Этот календарь – очень радостное чтение. Он стал практически моей настольной книгой. В этой связи не могу не умилиться, вспомнив моего любимого друга, писателя, хулигана и гражданина Юзика Алешковского, которому недавно исполнилось 90, а он полон задора, искренности и свежего мата. Когда все это адресуется мне, я еще раз умиляюсь.

Наташе и Саше – с криминальным приветом.

Наташе и Саше – от очень древнего еврея – дружески – приезжайте!

Дорогой Шура,

ты великий артист. Дай Бог тебе здоровья, все остальное у тебя есть.

Из существующих и, слава богу, живущих гениев многие мне стали понятны, какие-то поднадоели, а какие-то все-таки умерли. Единственный, кто не перестает удивлять, восхищать и жить, – это Губерман. Насыщенная лаконичность его гариков меня всегда потрясала, и перечитывать Губермана я могу бесконечно. Его и Сашу Черного. Не знаю, кому из них я делаю комплимент, но себе в этот момент определенно нравлюсь.

Например:

Здесь и история партии, и посткоммунистическая эпоха, и антисемитизм, и пролетарская целеустремленность. Всё в одном четверостишии. И еще Гарик для меня вечный аргумент для отмазки, если предъявляются претензии мне как матерщиннику. Гарик матерится чаще, талантливее и всегда к месту. В дискуссии относительно правомочности родного русского языка, то есть мата, я привожу в пример классику его использования в гениальных четверостишиях Игоря Губермана.

Вспомнил я Гарика и когда в начале этого произведения сам с собой полемизировал насчет вступления. Дело в том, что обязательной составляющей любого книжного издания кроме вступления и заключения являются восторженные реплики-рецензии на обложке. Гарик, чтобы не мучиться и не клянчить у знаменитостей ласковые слова, придумывает их сам и помещает на свои книги. Например: «Такого еще не было». И подпись: «Поебанка Навзничь, югославская поэтесса».

Дорогой Шура, я тебя люблю, поэтому можешь не читать.

Дорогой Шура, ты единственный, на кого смотрю с завистью, испытывая при этом наслаждение!

Михаил Анатольевич Мишин – человек повышенной ранимости и стойкой приверженности забытому интеллигентному юмористическому словообразованию. Если говорить о наших отношениях, мы друг другу кормильцы. К несчастью для русской словесности, Мишин в совершенстве знает английский язык и, вместо того чтобы писать на якобы родном русском оригинальные произведения, бросился переводить современную мировую комедийную драматургию. Так как заложенный почти во всех этих первоисточниках юмор подчас значительно ниже юмора самого Мишина, он, помня, что переводимый автор не знает русского языка, адаптирует все переводы в соответствии со своими навыками и чутьем. Отдавая кому-то пьесу, Мишин сурово предупреждает: «Не потерплю ни одной запятой изменений». Так было в Театре сатиры, когда я начал ставить спектакль «Слишком женатый таксист» по пьесе Куни. Миша пришел на генеральную репетицию и услышал со сцены мое изложение версии Куни-Мишина. Он хлопнул дверью и сказал: «Этого не будет». Но это стало. Более того, этот вариант прошел по всем мыслимым и немыслимым подмосткам родины, накормив Куни, Мишина и немножко меня, так как 17 лет идет на аншлагах.