Рональд Рейган - Жизнь по-американски

Помню одну игру, когда я учился в восьмом классе. Я играл тогда на второй линии, и мяч летел прямо в мою сторону, но я вовремя не отреагировал на него. Взгляды игроков и болельщиков были прикованы ко мне, никто не сомневался, что я возьму мяч. Когда же раздался звук мяча, шлепнувшегося прямо за моей спиной, воздух словно взорвался в едином стоне: «О нет!»

Но я не видел этого! Я не видел мяча до тех пор, пока не услышал, как он ударился о землю. Такие минуты не забываются.

Тогда я еще не знал, что мои проблемы имеют вполне реальную причину. В те годы единственный вывод, который я сделал, — я просто плохой игрок, хуже, чем все другие. Подобные переживания серьезно сказываются на психике подростка, живущего в мире, где превалирует спорт и спортивные игры. Первая мысль, которая с тех пор приходила мне в голову, была такой: «Я не могу играть в команде. Из меня никогда не выйдет такой же хороший игрок, как из Джима или Билла».

Мои проблемы со спортом, а также тот факт, что я постоянно вынужден был менять школы и привыкать к новому коллективу, породили во мне чувство неуверенности в себе. Думаю, подобный комплекс неполноценности, неверие в собственные силы — довольно распространенное явление среди школьников. Я бы удивился, узнав, что подобные душевные страдания знакомы лишь немногим. Однако, когда дело касается тебя лично и подобные несчастья сваливаются на твою голову, они кажутся непереносимыми и вызывают бурю страданий.

В небольшом городке, какой являл собой Диксон в 20-е годы, даже немое кино было редкостью, звуковое же и вовсе не существовало. Редко когда в городе появлялась на гастролях какая-то труппа, а о телевидении мы только читали в фантастических романах. Чтобы развлечься, люди должны были приложить усилия, и в этом умении мама превосходила многих.

Без преувеличения можно сказать, что она была звездой литературно-драматического кружка в Диксоне. Члены этого кружка организовывали так называемые «чтения», суть которых сводилась к следующему. Участники «чтений» заучивали наизусть отрывки из известных произведений — поэм, пьес, выступлений, романов — и разыгрывали в местной церкви или еще где-либо сценки на их основе. Основа могла быть и трагедийной, и комической, но в любом случае Нел оказывалась на высоте. Она их просто обожала, эти представления. Подчас мне казалось, что они были ее первой любовью.

Как-то мы вместе с мамой заучили наизусть небольшой монолог, и она уговорила меня прочесть его со сцены. Я отчаянно сопротивлялся. Правда, Нил имел некоторый опыт в подобного рода выступлениях и даже пользовался успехом. Но он был прекрасным певцом и танцором, и знавшие его предсказывали ему артистическую карьеру. Я же рос застенчивым и робким, а потому всячески старался отбиться от предложения мамы. И все же, должен признаться, где-то в глубине души дух соперничества не давал мне покоя, подталкивая попробовать свои силы и составить конкуренцию брату. Так или иначе, в конце концов я согласился.

Собрав воедино всю свою смелость, вечером я вышел на сцену, откашлялся, и… театральный дебют состоялся. Не помню уж, что я там произносил, однако реакцию зрителей забыть не могу: они аплодировали и смеялись.

Это было совершенно новое, не знакомое ранее ощущение, и оно пришлось мне по душе. Я понял, что нравиться — приятно. Ребенку, терзаемому муками самоуничижения, аплодисменты зрителей показались божественной музыкой. В тот вечер, уходя со сцены, я еще не подозревал, что жизнь моя уже вышла на новый виток.

Помню, как однажды, мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать, — отец вывез всю семью на прогулку по живописным окрестностям Диксона. Как обычно, родители сидели впереди, а мы с братом устроились сзади.

Нел забыла на заднем сиденье свои очки, и, когда нашему взору открылись спокойные, широкие степи, перемежающиеся редкими холмами, я решил их примерить и нацепил на нос.

От вопля, исторгшегося в следующую секунду из моей груди, Джек едва не выпустил руль. Никто ничего не мог понять, я же продолжал вопить: я только что открыл для себя мир, о существовании которого и не подозревал. Еще мгновением раньше дерево у дороги казалось мне зеленым пятном, а тумба для афиш расплывалась неясными очертаниями в тумане. И вдруг я увидел ветки дерева, более того — листья на ветках! На афишах, как выяснилось, были еще фотографии и какие-то слова. «Смотрите, смотрите!» — в восторге кричал я, указывая на стадо пасущихся на лугу коров, которое раньше просто не различал.

Я был потрясен. Только надев очки, я понял, что плохо вижу. Неожиданно мне открылся новый мир. Наконец-то я понял причину своих неудач в бейсболе: чего можно требовать от игрока, который не видит подачу, если она сделана дальше, чем в трех шагах от него. Мне стало ясно, почему меня не хотели включать в бейсбольную команду и почему я так отчаянно сражался за место в первых рядах в классе: мне просто в голову не приходило, что с задних парт тоже можно прекрасно видеть доску.

На следующий же день меня отвели к врачу, который установил степень моей близорукости и выписал очки. Отныне я стал обладателем собственной пары толстых, в черной оправе, чудовищных очков, которые тут же возненавидел. Иначе и быть не могло, поскольку я тотчас же получил от одноклассников прозвище «четырехглазый». И все же я видел! Это последнее преимущество помогало мне снести любые насмешки школьников.

В школе меня всегда тянуло к спортивным мероприятиям и другим видам внеклассной деятельности, а потому, едва кому-то пришло в голову создать свой школьный оркестр, я немедленно решил в нем участвовать. Ни на одном музыкальном инструменте я не играл, так что самым подходящим для себя счел место дирижера, а заняв его, чувствовал себя превосходно.

Однако самый памятный случай моего участия в диксонском юношеском оркестре носил несколько странный характер. Нас пригласили в небольшой городок по соседству, чтобы участвовать в параде по случаю Дня памяти павших. Оркестр должен был возглавить колонну, выступив сразу же после церемониймейстера, открывавшего парад верхом на коне. Мы шли по центру улицы, наряженные в причудливые белые панталоны, яркие мундиры и высокие остроконечные шляпы. В какой-то момент церемониймейстер вдруг развернулся и поехал назад, вдоль колонны марширующих, очевидно, чтобы убедиться, все ли построились. Ну а я продолжал шагать дальше, вздымая и опуская свою дирижерскую палочку, двигаясь в том направлении, в котором, как я полагал, мы и должны были двигаться. Внезапно я заметил, что звуки оркестра за моей спиной становятся все тише. Обернувшись, я обнаружил, что остался один. Оркестра не было.

Оказывается, церемониймейстер, вернувшись в голову колонны, повел ее по перпендикулярной улице. Оркестр двинулся следом за ним и свернул за угол. Я же этого не заметил и знай маршировал себе в одиночку. Увидев, что произошло, я бросился бежать, пересек несколько площадок и задних дворов, догнал оркестр и, запыхавшись, стал впереди.