Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

Так значит, ни Сальери, ни Годунов (тоже не пьеса, а гениальное сочинение поэта, драма для чтения). Правда, есть Ричард Третий, но после Рамаза Чиквадзе в поразительном спектакле молодого Роберта Стуруа мечты об этой роли отпали сами собой. Мои актерские амбиции в выборе ролей в театре всегда были достаточно высоки. Очень возможно, я, как и многие актеры, переоценивал свое дарование в своих претензиях на великие роли мирового репертуара. В кино у меня никогда таких амбиций не было. Там я обычно играл по случаю. И лишь когда ставил сам, выбирал материал, близкий мне. И тогда возникали «Безымянная звезда», «Покровские ворота», «Тень» или «Визит дамы» по трагикомедии Фридриха Дюрренматта и многое-многое другое. Хотя авторы всегда были первосортные: Гёте, Лермонтов, Толстой, Артур Миллер, Оливер Гольдсмит. Но режиссура – это иное, ведь по первородству я актер и, по слову все того же моего кумира Лоренса Оливье, «я живу только тогда, когда я играю на сцене». Иногда по ходу спектакля, если спектакли были по ощущению удачными и доставляли мне самому какую-то ни с чем не сравнимую радость, я успевал подумать: «Вот сейчас, сейчас происходящее со мной и есть Жизнь! Как жаль, что она так коротка и одномоментна…»

Если быть до конца честным, скажу: сама жизнь и все, что в ней случилось со мной, а случалось очень многое: и радости, и любовь, и горе, и болезни, – я эгоистически рассматривал как тот или иной жизненный опыт, пригодный для использования его на сцене как подножный корм, как материал. Может быть, и скорей всего именно поэтому я почти никогда не был счастлив и удачлив в жизни, может быть и скорей всего (что на самом деле ужасно и даже грешно), не умел сделать счастливыми даже самых близких и дорогих мне людей, особенно женщин, имевших несчастье связать со мной свою судьбу. Это запоздалое понимание и признание, к сожалению, ничего бы не поменяло в моей судьбе, даже если бы я это осознал, будучи молодым. Характер – это судьба. И в этом смысле мой характер труден, и прежде всего – для себя самого.

Родиться актером – тяжелый крест, коли под актерством понимать не умелое притворство, а самоанализ и самопроявление как некий смысл жизни, если таковой вообще существует. Составляя программы своих поэтических концертов, я никогда не забывал пушкинское:

И только работа над ролями, спектаклями, стихами, которые для меня тоже ТЕАТР, спасала меня от мучивших меня депрессий и давала силу жить в течение многих долгих лет…

Для кого-то такого рода мое признание прозвучит пафосно, для кого-то кощунственно, кто-то пожалеет меня, кто-то посмеется надо мной. Что ж! Вот уже много лет я пишу, рассказываю, читаю и даже играю в первую очередь для себя самого. Это не означает, что реакция зрителей мне безразлична. Отнюдь! Нет актеров, не желающих успеха. И я не исключение. Вопрос его цены и этического оправдания.

И вот, исходя из всего вышеобдуманного и выстраданного, передо мной всегда была дилемма. Что играть? Зачем играть? Как играть? С кем играть? И тогда меня заносило: я менял театры, города и даже страны. По остроумному слову Ф. Г. Раневской, «я переспал со всеми театрами Москвы». Слыл трудным, неуживчивым актером, конфликтным человеком. Повторюсь, характер – это судьба. Но в посвященных мне стихах Самойлова сказано: «Полухарактер – ложный поводырь». У меня же – характер, и я, как это ни странно, ни о чем не жалею, и жизнь свою я прожил (плохо ли, хорошо?) так, как хотел ее прожить. Девизом ее я сделал фразу из письма А. Блока к З. Гиппиус, написанного в 1903 году: «Все, что человек хочет, непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется не то, разочарование только кажущееся. Сбылось именно то».

Под лежачий камень вода, как известно, не течет. Не роли находят тебя в театре, а ты находишь роли по себе и для себя. Одной из таких, о которых я думал многие годы, была роль иудея Шейлока в странной комедии Шекспира «Венецианский купец». Заметим, что в заглавии пьесы именно – купец. Венецианский – поскольку действие комедии проистекает в любезной сердцу Шекспира Венеции. Купец же, некто Антонио, негоциант и христианин по вероисповеданию, бескорыстный до неправдоподобия, поскольку готов рискнуть ради друга и дружбы с молодым человеком по имени Бассанио фунтом мяса своего собственного тела, вписав эту неустойку в вексель, который потребовал от него ростовщик Шейлок в обмен на одолженные Антонио золотые дукаты. Шейлок, правда, говорит, что вексель сей просто шутка. И вправду, трудно предположить, что умный Шейлок (а он, бесспорно, очень умен, что замечено еще А. С. Пушкиным) допускает всерьез приведение в исполнение нелепого условия договора. Нет, скорей он поначалу хочет унизить своего врага-христианина, диктуя ему такое условие. Однако правда и то, что вексель заверяется нотариусом, как это и было положено в республиканской Венеции.

Как я уже говорил, роль Шейлока меня привлекала довольно давно. Еще будучи актером Театра на М. Бронной в 70-е годы, я беседовал с А. В. Эфросом об этой моей задумке. Эфрос, конечно же, не собирался ставить «Венецианского купца», однако сказал кратко: «Роль, безусловно, твоя». Так что же делать, играть и ставить самому эту непростую и жанрово разноплановую пьесу? По силам ли? Однако я был преисполнен решимости рискнуть, поскольку роль Шейлока гвоздем засела у меня в мозгу…

Я поделился своей странной мечтой с моим другом Л. Г. Зориным, пьесы которого я ставил, а иногда играл в них еще в «Современнике» 60-х…

Мудрый Зорин стал очень серьезно меня отговаривать от этой затеи. Аргументы его были достаточно серьезны и весомы. «Миша, – сказал он мне, глядя сквозь очки мудрыми и грустными глазами. – Не забывай, в какой стране мы живем. И в какое время мы живем в ней. Неужели ты не понимаешь, что затея с евреем Шейлоком просто небезопасна и грозит обернуться, прости меня, дурным поступком с твоей стороны. Тебе, наверное, известно, что в гитлеровской Германии хитрый пропагандист по имени доктор Геббельс дал распоряжение – распоряжение, Миша! – непременно ставить и поелику возможно во многих театрах эту комедию Шекспира. Ее тогда поставили сорок театров Германии, сорок! И понятно почему: иудей Шейлок – фигура гротескно страшная. Он – монстр, животной злобой ненавидящий христиан. Он идет на то, чтобы собственной рукой вырезать из тела христианина Антонио этот пресловутый фунт мяса. За что Шекспир и наказывает его проигранным в суде правом пролить хоть каплю христианской крови и позором для Шейлока – унизившись от страха перед казнью, принять чуждое ему вероисповедание… Ты что, Миша, хочешь, чтобы тебе аплодировали наши советские охотнорядцы? Тебе, полуеврею и интеллигенту, мало антисемитских проявлений и скрытого государственного антисемитизма? Да, роль эффектная для актера, да, в роли есть обличающий христиан и антисемитов монолог, один из самых блестящих у Шекспира. Но положи на весы все “за” и “против” и ты по здравом размышлении поймешь, что играть эту роль тебе сейчас, в наше время, не следует…»